Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана

– Не удивляйся, Виктор. Вокруг слезы, кровь, война, в конце концов, а они танцуют. В этом весь характер афганца. Лишь только наступает затишье, будь то после посевной или жатвы, а то и после боя, афганец, танцуя, отходит душой от повседневных забот, чтобы потом с удвоенной силой делать свое дело – мирное или ратное.

Я разглядываю своего афганского друга и не перестаю удивляться его эмоциональности. Еще совсем недавно его лицо было перекошено от гнева и боли, потом стало задумчиво-печальным, а сейчас выражало бурную радость. Казалось, вот-вот – и он сорвется с места и вместе с танцорами пустится в пляс. Все, что проходит через его сердце, тут же отражается на лице. Это тоже характерная черта простых афганцев.

На солнце набежало небольшое, все в прорехах, облачко, и тут же потянуло холодком. Сахиб, наблюдая за небом, прикрыл ладонью глаза, а когда отнял от лица руку, то тень озабоченности уже овладела его челом.

– Сахиб, ты так и не рассказал мне о своих скитаниях в Пакистане, – напомнил я ему о своем существовании.

Он перевел взгляд на меня и утвердительно кивнул головой.

– Если тебя это еще интересует, слушай. После того как я покинул дом, судьба занесла меня в Кабул. Я долго скитался по окраинам города, таскал бурдюки с водой, подбирал навоз, месил глину – делал все, чтобы заработать хоть на кусок лепешки, чтобы не помереть с голоду. О том, чтобы отложить деньги для семьи, не могло быть и речи. Однажды добрые люди посоветовали мне найти караванщика, который смог бы взять меня в услужение, а там, глядишь, и в Пакистан с караваном можно добраться. Несколько дней шатался я по Майванду – это главное торговое место столицы, пока не нашел одного караван-баши, который взял меня носильщиком и обещал доставить за границу. Новый хозяин не обманул меня. После долгих и тяжелых странствий караван пересек границу и остановился на ночлег в одном из приграничных городков. Я решил, не откладывая в долгий ящик, взять у караванщика расчет и идти искать другую работу. Хозяин принял меня радушно, но, когда услышал о деньгах, заработанных мной, принялся кричать и топать ногами. Подбежали его подручные и вышвырнули меня вон. Переночевав за дувалом караван-сарая, я наутро пошел искать работу. Нанялся к богатею, у которого были обширные плантации виноградников, сады и поливные пашни. На него, кроме меня, работало больше десятка батраков, в основном из соседних кишлаков. Жили вместе, в заброшенной кошаре у хозяйских хором, за ворота которых нас пускали только по большим правоверным праздникам. Хотя среди нас были и узбеки, и туркмены, и хазарейцы, жили дружно. Работали от зари до зари так, что кости ломило в конце дня, но хозяин не скупился.

Однажды меня вызвал управляющий и, надменно ответив на приветствие, заявил, что бай вдвое уменьшил мне плату. Я начал возмущаться, но хозяйский нукер пригрозил: если не подчинюсь, то окажусь в каталажке, у жандармов, которые ловят всех, кто переходит границу без документов. В бессилии, скрипя зубами, я ушел. Рассказал все, как было, своим новым товарищам. Те выразили сочувствие, да и что другое они могли сделать.

Все уже отдыхали, когда ко мне подошел Ислам – постарше меня джигит, с узенькими усиками на черном от загара лице и добрым, ясным взглядом крупных, сияющих небесной голубизной глаз. Хотя среди батраков были люди постарше Ислама, но, несмотря на это, он пользовался большим уважением, чем кто-либо другой. Он единственный из всех мог открыто сказать хозяйским нукерам все то, что о них думает, и потому пользовался у них дурной славой. Но они его почему-то не трогали. Видимо, боялись гнева хозяина. Ведь у Ислама были золотые руки. Он мог заменить заболевшего кузнеца у наковальни, исправить электропроводку в хозяйском доме, короче, не было дела, которое бы Ислам не знал.

– Я долго наблюдал за тобой. Вижу, что джигит ты стоящий, – откровенно признался Ислам, когда мы вышли во двор и по каменистой тропе направились к речушке, подальше от любопытных глаз и ушей. – Там никто нам не помешает, – многозначительно добавил он, показывая рукой в сторону пригорка, возвышающегося над полями.

Внизу, в узком каменистом русле, бесновалась горная речушка, но нам ее шум не мешал, напротив, он позволял говорить открыто, не боясь, что кто-то может подслушать и донести до ушей хозяина наши мысли и чаяния.

Я не знаю, почему именно мне поведал Ислам перипетии своей судьбы. Прошло уже немало времени, но я помню его рассказ так, словно услышал его вчера. Наверное, потому, что жизненные пути наши во многом схожи. – Сахиб грустно улыбнулся и морщины на его обветренном лице лучами собрались вокруг глаз. – Как я ни отговаривал Ислама, он, не слушая меня, намеревался вместе с другими батраками поговорить обо мне с хозяином.

«Пойду, пока еще не все заснули, может быть, вместе придумаем, как тебе помочь. А ты погуляй пока, зайдешь в сарай по моему знаку», – и Ислам торопливо зашагал к кошаре.

Прошло немного времени, и вот на пороге показалась знакомая фигура моего нового друга. Я поспешил ему навстречу.

«Они, как трусливые собаки, шарахнулись от моего предложения потребовать от хозяина справедливости. Ну что же, попытаюсь переговорить с ним сам».

На следующий день я узнал, что хозяйские нукеры избили Ислама и бросили его в зиндан – глубокую яму, в которую сажали провинившихся батраков. Когда мне удалось прорваться к хозяйской тюрьме, там уже было пусто. Охранник, получив несколько мелких монет, под большим секретом сказал, что приезжали жандармы, которые и забрали Ислама с собой. Прошел год, но об Исламе не было ни слуху, ни духу. Хозяин все больше и больше увеличивал время работы. Кормить стали хуже. Но я работал, ведь жаловаться на хозяина было некому. Оставалось туже подтягивать шаровары и снова идти на работу, к вечеру только и оставалось сил, чтобы добраться до лежанки.

Иногда мне казалось, что не выдержу этого ада, но в такие минуты я вспоминал свой далекий дом, блестящие голодным блеском глаза малышей. И тогда я снова бросался в водоворот трудовых будней, превращая свой пот в мелкое серебро.

Я часто вспоминал своего бесстрашного друга. Несколько раз пытался навести о нем справки, но все безрезультатно. Однажды байские нукеры дали мне понять, что если я не перестану задавать свои вопросы, то меня постигнет участь Ислама.

Заканчивался второй год моего пребывания на чужбине. Урожай у хозяина был особенно богат, взгляд батраков радовала тучная нива. Все ждали хозяйской щедрости в конце уборки и потому работали усердней, чем обычно. Но не тут-то было. Когда мы толпой ввалились на хозяйское подворье, чтобы еще раз усладить слух богатея поздравлениями в честь окончания жатвы и получить заработанные деньги, еще больше располневший хозяин обозвал нас драными попрошайками и заплатил меньше, чем обычно.

Это переполнило чашу нашего терпения. Наступила зловещая тишина. Казалось, что еще мгновение – и от богатея, и от его хором ничего не останется. Лицо хозяина медленно наливалось кровью, глаза от бешенства сузились в линию. Но это продолжалось лишь мгновение. Внезапно он льстиво улыбнулся и, словно ничего и не было, сказал, что пошутил и сейчас же прикажет управляющему выдать недостающие деньги.

Батраки, еще минуту назад готовые разодрать обидчика, удовлетворенно зацокали языками. Воздев руки к небу, они благодарили за помощь Аллаха. Но лишь только тяжелые ворота захлопнулись за последним батраком, из-за дувала послышались проклятия и угрозы в адрес посмевших взбунтоваться дехкан.

Среди ночи в барак, где мы размещались, ворвались хозяйские нукеры с тремя жандармами и пинками начали выталкивать всех на улицу. Отобрав нескольких, по мнению богатея, наиболее строптивых батраков, они поволокли их к машине, по пути избивая прикладами винтовок. Оставшимся, в том числе и мне, досталось несчетное количество ударов плетью.

Утро нового дня встретил сквозь кровавую пелену, устилающую глаза. Удар озверевшего нукера плеткой со свинцовым вкраплением на конце пришелся по щеке, да так навечно и остался. – Сахиб показал мне заметный рубец, пересекающий правую сторону щеки, и, сдерживая закипающую в груди ярость, продолжал: – Спина от побоев горела адским огнем, так что невозможно было повернуться. Вокруг слышались стоны и проклятия. Кое-как помогая друг другу, мы добрались до речушки, обмылись там. Подкрепившись, чем Бог послал, молча разошлись в разные стороны, даже не попрощавшись.

Я много думал о том, что с нами произошло. Будь с нами Ислам, этой расправы бы не было.

В межсезонье очень трудно найти работу, поэтому мне долго пришлось скитаться, прежде чем после продолжительных переговоров нанялся грузчиком к одному достопочтенному духанщику. Несмотря на то что лавка его ломилась от товаров, ходил он в засаленном пиджачке и потрепанных шароварах. Больше всего любил духанщик после закрытия лавки пересчитывать свою выручку. Казалось, что он колдует, перебирая столбики серебряных монет, о чем-то бормоча себе под нос. Если мне по надобности случалось зайти в этот момент к нему в каморку, то старик, недовольно косясь на меня, в одно мгновение сгребал деньги, после чего зло кричал, чтобы я убирался прочь.

Ворочая мешки с товаром или делая любую другую работу, я ни на минуту не забывал, что с наступлением весны надо отправляться домой.

Через местечко, где торговал приютивший меня духанщик, частенько проходили дальние караваны, и я лелеял надежду уйти с одним из них…

Внезапно его рассказ прервался, потому что послышался топот бегущего человека и вскоре из-за тополиных зарослей показался связной.

– Товарищ капитан, – обратился он ко мне, – через десять минут выступаем.

Мы быстро встали и поспешно направились к ожившей вдруг колонне.