Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана

– Что вы делаете? – крикнул Трудненко и кинулся на помощь старлею.

– Ты куда, щенок, лезешь, кого защищаешь! – раздались со всех сторон голоса. Толпа явно была на стороне орденоносной компании.

– Да как вы смеете! – в бешенстве заорал Трудненко, глаза его узились.

Бодренькие старички схватили его за локти, за руки и крепко держали.

– А вы… – не выдержав, выматерился Трудненко и, резко повернувшись, сбросил старческие руки с себя. – Он же кровью заслужил этот орден, – уже успокаиваясь, начал он. – Как вы, ветераны, не можете понять, какой орден куплен, а какой, может быть, самой дорогой ценой заработан?

Деды не ожидали такого оборота. Тот, что с орденскими планками во всю грудь, выпустил орден и спрятал руку за спину.

– О какой крови ты говоришь, сынок? – остыв, начал он. – Может, хочешь сказать, что в Афганистане идет война? Ты хочешь сказать, что там убивают?

– Да, там война, там убивают.

– Только не надо нам это говорить, – пророкотал бас. – Я знаю, чем вы там занимаетесь. Деревья сажаете да баб щупаете. Скольких за время службы успел? – уставился на Трудненко «бас» масляными глазами.

И вдруг Трудненко понял, что ни он, ни старлей сейчас просто не смогут объяснить этой толпе, зачем они там. Что они там делают. Кого они там теряют.

Расскажи сейчас здесь о том, как еще вчера по частям собирал останки своего друга Федьки, о том, что еще вчера грузил в «черный тюльпан» гроб механика-водителя, ему не поверят. Его закидают насмешками и идиотскими вопросами, а потом позвонят в милицию или в комитет и передадут с рук на руки как клеветника. Понимая это, он терпеливо молчал, лишь вздрогнул, почувствовав, как кто-то положил ему на плечо руку. Это был старлей.

– Спасибо, бра-а-а-ток, – с трудом сказал он и облокотился на него покрепче.

Они стояли вдвоем среди шумного, многолюдного аэропортовского зала, и никто на свете не смог бы их с того места сдвинуть. Солдат и офицер, прошедшие Афган, стояли, как монолитная скала, о которую рано или поздно, но должны были разбиться досужие вымыслы ливрейных репортеров и фанфарных политиков. Толпа поняла это и быстро рассосалась.

– Прощай, бра-а-а-ток, – уже спокойней сказал старлей. – Скоро мой рейс.

Они пожали друг другу руки, и Трудненко еще раз поблагодарил судьбу за то, что у него хватило ума не надевать парадку, на которой серебрились две медали – «За отвагу» и «За боевые заслуги». Перед отъездом комбат сказал, что его и Федора представили к ордену Красной Звезды. Тогда Федор был еще жив. И все-таки ему не выжить. Он гнал от себя эту безобразную в такой день мысль, но забыть об этом долго не мог. Инцидент в аэропорту словно расковырял в душе рану, которая, казалось бы, уже затягивалась.

На улице быстро вечерело. Зажглись уличные фонари. Запестрела однообразными и мертвыми символами реклама на крышах домов. Трудненко, чтобы хоть на некоторое время забыться от свербящих голову мыслей, дыхнуть свежего воздуха, торопливо выскочил на улицу.

Ночной город жил своей, не похожей на дневную суету жизнью. Покрывало ночи скрыло всю грязь и нечисть, скопившуюся в широких проспектах и узеньких улочках этих конгломератов человеческих жилищ, и потому всё, и вдали, и вблизи, освещенное щедрым электричеством, казалось чистым и сказочным. Сверкающие в огне фонарей и автомобильных фар улицы манили вглубь. И даже реклама на многоэтажках вокруг аэропорта предлагала посетить центральные магазины и тем самым тоже манила вглубь города.

Трудненко не сразу поддался этому чарующему соблазну, но так хотелось этот день видеть безоблачным, ясным и радостным. Ну и что, что иногда тучки человеческого грехопадения затуманят небосвод, ведь тучки проходят, а голубизна неба остается неизменной. Все-таки он возвращался с войны, а разве может человек, еще недавно чувствовавший наведенный ему в спину или грудь вражеский ствол, не радоваться тому, что свободен идти, куда хочет, вдыхать ночной, смешанный с выхлопными глазами, воздух и знать, что больше никогда не возьмешь автомат, не попадешь в стреляющие горы, не поедешь по взрывающимся дорогам и мостам, не увидишь ненавидящих глаз афганцев. Это все позади, за перевалом времени и человеческих судеб.

Трудненко широко шел по тротуару, старался насвистывать новейший шлягер, непринужденно сыпать комплименты снующим взад-вперед восточным красавицам. Но воспаленный мозг то и дело возвращал его к событию, происшедшему в аэропорту. Мелькали вспотевшие красные лица старичков-бодрячков, бледное, осунувшееся лицо рано поседевшего офицера-афганца и равнодушно-любопытное лицо толпы. И на душе становилось так гадко, что подташнивало. Закусив губу, старшина старался перевести мысль на другой путь.

Он проходил по старинному мосту и заставлял себя представить, как успокоительно плещется вода там, далеко внизу. Как шелестят деревья на берегу этой рукотворной речки. Меж деревьев гуляют пары и тоже о чем-то шепчутся. О, как бы он хотел сейчас с кем-то пошептаться! Он нашел бы слова, чтобы не только заставить трепетать, но и воспламенить девичьи сердца.

Ворочаясь с боку на бок в бессонные долгие ночи там, в Афганистане, Трудненко как о чем-то сказочном, нереальном думал о своей встрече с Иринкой. О-о, как бы он ее любил, ласкал, на руках носил. Но она была далеко-далеко, как будто в другом измерении, на другом конце света. И он тянулся к тем, что были поближе.

Рядом с их частью стоял госпиталь. В госпитале работали молоденькие сестрички. Александр никак не мог понять, чем же заманили этих пестрых пташек в это ястребиное гнездо, в этот мужской монастырь? Может быть, деньги? Вряд ли. Может быть, надежда встретить здесь, на обильно политой кровью земле, надежного человека? Вполне может быть. Вполне может быть, что заманила их сюда и романтика, воспетая в молодежной прессе. Только уж очень неприглядной стала та романтика вдали от уютных кабинетов и светлых редакций молодежных борзописцев и политиков. Вчерашние девчонки, молоденькие сестрички, погрязшие в дерьме войны, быстро теряли свои идеалы и надежды. Они превращались в просто девчонок, а потом просто женщин без идеалов и надежд. Но они, эти женщины военной поры, становились идеалом для десятков, сотен, тысяч парней, которые проходили через их умелые, чуткие, добрые руки. То, что они были рядом с солдатами, с их горестями, чаяниями и редкими радостями, было самой их бесценной заслугой. Зная, что такое война, сестрички старались теплотой своей души отогреть продрогшие сердца солдат. Они не требовали ничего взамен. Потому что знали – солдат над собой не властен. Сегодня он жив, а завтра его может не стать. Это война. У нее свои законы.

Сестричку, к которой бегал старшина Трудненко, звали Любой, и он ее любил. Где-то за месяц перед отъездом в Союз он зашел к ней, как обычно. Она уже знала о предстоящем расставании и сразу сказала об этом. Сказала, что рада за него. Он молча стоял, как столб, не зная, что ответить, как поступить. Люба просто разрешила эту проблему. Она подошла, поцеловала его, как мальчика, сначала в лоб, потом в губы. Отстранила от себя. Сказала:

– Прощай. Может быть, когда-нибудь и встретимся. Ты хороший человек, Сашка, но ты уезжаешь, а я остаюсь и ничего тебе не могу обещать. У меня всего одно сердце, а столько горя вокруг. Я не знаю, но может быть такое, что я кому-то очень сильно понадоблюсь, так же как когда-то понадобилась тебе. И тогда ты не сможешь меня простить, если вырвешь у меня обещание любить тебя, как прежде. Так что я прошу, я очень тебя прошу, давай останемся друзьями.