Фата-моргана любви с оркестром

Зимняя ночь, усеянная ледяными звездами, уже спустилась с огромного щебневого отвала, и Аурелия стала похожа на призрачные заброшенные прииски, которыми начинала полниться пустыня. Когда остальные музыканты степенно и ухватисто принялись укладывать инструменты в похоронного вида футляры, Бельо Сандалио, словно привидение в ночной тьме, освещаемый лишь сонным отблеском обнаженной трубы, уже стремительно шагал к «Грифу во фраке», единственной гостинице в поселке, по совместительству выполнявшей роль подпольного игорного дома.

Прочие участники оркестра считали Бельо Сандалио сумасбродом, осуждая за такую, к примеру, странность: он никогда не убирал инструмент в футляр. Навесив неизменно холодную улыбочку, он объяснял, что труба, как иные девицы в нашем мире, создана для наготы, а в ночные часы — тем паче. Затем подмигивал, давая понять, что уж он-то в этом смыслит, опрокидывал стакан доброго вина — потому что на такие темы Бельо Сандалио разговаривал только за выпивкой в тесном углу у барной стойки, — поправлял изящную бабочку в горошек и произносил безупречно элегантную фразу: мол, только по ночам женщины так музыкально любят, а трубы — так любовно играют. Этого ему не вдалбливали в какой-то там затхлой консерватории; сам научился, выступая в самых развратных бардаках: только в них истинный музыкант и чувствует себя вот именно что истинным музыкантом.

В тот вечер Бельо Сандалио тяжко дышалось. С трубой под мышкой он шел мимо обшитых цинковыми листами домов и думал, что пора бы сменить обстановку. Найти группу поперспективнее. Вот в Сесилии, где он играл раньше, был славный оркестр. Чертовски жаль, что пришлось под покровом тумана утечь оттуда. А все, как обычно, из-за баб. Что ж поделаешь. «Тут я в тетю Нинон пошел», — посмеялся Бельо Сандалио себе под нос. В Сесилии был только один недостаток: Компания, чтобы содержать оркестр, вычитала по одному песо из жалования каждого рабочего. Так что на вечерах самые пропитые и скандальные старые хрычи прииска не давали музыкантам покоя, во весь голос, нагло, словно придирчивые заказчики, требуя то одну, то другую вещь. «Отрабатывай, кирка, песо!» — орали они снизу. Кирками в пампе называли содержанок.

И все же, несмотря ни на что, лучше музыкантов оркестра из Сесилии не было во всем кантоне. А пили как! Чем больше пили, тем лучше играли, засранцы. Не то что этот, чтоб его совсем, преподобный ансамбль; кислорожие, ну прямо как в церковном хоре. Не говоря уже о начальнике, злющем, как черт. И ведь желает, пень, чтоб его уважительно величали Дирижером Оркестра!

На своем нелегком трудовом пути бродячего музыканта — с тех пор как приехал из Икике с цирком — Бельо Сандалио насчитывал два коллектива, в которых было хуже некуда. Первый — вот этот, в Аурелии, потому что тут ему не давали надираться вволю, а второй — на прииске Санта-Луиса. Там глубокоуважаемой супруге господина управляющего, приторной, словно леденец на палочке, однажды пришла в голову изумительная мысль, — «ведь эстрада в парке так похожа на пароход, ну, правда, миленький», — что музыканты должны выступать одетые матросами.

Вечером в субботу «Гриф во фраке» ломился от шумных, измученных жаждой обитателей пампы. Кабак, как и дома рабочих, был выстроен из цинковых листов и бруса орегонской сосны и обладал, среди себе подобных, небитым козырем: рядом со стойкой, в застекленном шкафу, красовалась огромная окаменелая птица. Обнаружили ее в расщелине селитряной шахты на прииске Эдвардс и сперва выставляли в танцевальной зале упомянутого прииска, куда стекались любопытствующие из всех окрестных селений. Это подвигло хозяина гостиницы в Аурелии отправиться в Эдвардс и посулить кругленькую сумму нашедшему птицу шахтеру. Не за один день, но они сторговались, и птица отбыла в Аурелию, упакованная столь осторожно и нежно, что можно было подумать — везут египетскую мумию. Кое-кто, судя по безупречно сохранившемуся черному оперению, принимал ее за кондора. Другие же полагали, что, учитывая невиданный размах крыльев, достигавший трех метров и двадцати пяти сантиметров, и длину обызвествленных перьев, куда крупнее, чем у владыки Анд, птица вполне могла оказаться доисторической. Местный школьный учитель, желая выказать эрудицию, поддержал последнюю гипотезу и подвел итог спорам, весомо заявив, что пернатое, вероятно, является дальним родичем летающего ящера, жившего в юрскую эпоху, страшного чудища, известного как птеродактиль.

Все эти домыслы разом лишились смысла в скучный понедельничный вечер, после того как один пьяный в дупель старый шахтер, битый час просверлив птицу взглядом из угла, обозрев ее с презрительной ухмылкой горького пропойцы, изучив ее сквозь стакан, словно сквозь лупу ученого, уничижительно объявил, что птаха-то — всего-навсего обыкновенный гриф во фраке. «Вшивый гриф во фраке», — припечатал он. С тех пор Грифом во фраке стали величать и птицу, и забулдыгу, и кабак. Заведение признало новое название, нарисовав большую вывеску с черно-белыми буквами, обрело славу и стало собирать толпы шахтеров со всех приисков кантона.

Облокотившись на липкую дощатую стойку, Бельо Сандалио методично выпивал. На вторую бутылку у него не было. Опрокидывая стакан за стаканом, удобно зажав трубу под мышкой, он задумчиво смотрелся в ржавое зеркало за стойкой. Бабочка перекосилась и обвисла. Он поправил ее. Наряды почитались его второй странностью. Правда, он всегда ходил в костюме, но ни в коем случае не в черном, как большинство тогдашних мужчин. Предпочитал тона посветлее: маренго, кофе с молоком, ультрамарин. Вместо строгих галстуков, какие носили все прочие, щеголял нежными бабочками в горошек — элегантная изюминка, составлявшая предмет восхищения сентиментальных мамаш и насмешек музыкантов. Ну, а сильнее всего раздражало честных жителей пампы его вызывающее нежелание надевать шляпу. Он истово обожал свои жесткие волосы цвета начищенной меди, яростно зачесывал их назад и всегда ходил с непокрытой головой, блестящей и ярко-рыжей, как пламя.

На минуту, закурив, он задумался, а не заткнуть ли граммофон и не сыграть ли. Нет-нет да и угостит выпивкой какой-нибудь старикашка. Но он был не в духе. К тому же народ подобрался сплошь пришлый. Из пятисот рабочих в Аурелии больше половины наняли скопом, обманным путем, с помощью специальных зазывал, и пригнали на прииск во время последней забастовки. «А с пригнанными, землячок, — говаривали старые шахтеры, — никогда не знаешь, каким вином успокоятся». Единственное знакомое лицо в громогласной толпе принадлежало Кривому Эпифанио, охраннику и самому пропащему алкашу в поселке с тех пор, как в темной ему выбили глаз бутылкой из-под писко. Темную Эпифанио устроили за то, что стучал на контрабандистов во время одного из самых затяжных периодов действия Сухого закона. Но он, сволочь, сам вечно просил на бутылку.

В свои гладко выбритые тридцать три, как говорил Бельо Сандалио, он был самым молодым в оркестре — и единственным безработным. Работать ему довелось один раз в жизни. Случилось это в йодном цехе прииска Пинто и не продлилось и месяца. Доконали его не ожоги от возгонки йода и не едкий пар, заменявший в тамошнем аду воздух, а то, что и целый кусок мыла «Флот» — «все что хочешь ототрет» — не вымывал из кожи стойкий отвратный смрад. А если Бельо Сандалио днем выходил на солнце, йод начинал выпариваться из него у всех на глазах, словно дьявольская лиловая эктоплазма. Что и отбило у него охоту работать на веки вечные.

В Аурелии Компания следила за тем, чтобы работа у музыкантов была легкая и за нее хорошо платили. Большинство торговали в лавке-пульперии или следили за порядком на площади. Когда Бельо Сандалио поступил в оркестр, ему предлагали на выбор несколько должностей, в том числе «жабодава», хотя на последнюю обыкновенно брали ребятишек. Бельо Сандалио не очень-то представлял себе, как это он сможет день-деньской сидеть на корточках да колошматить деревянной кувалдой по кускам селитры, как по лягушкам. Дело кончилось тем, что сами музыканты, услышав его игру, порешили выделить ему небольшое жалование из денег, выплачиваемых Компанией на содержание ансамбля. И Бельо Сандалио подозревал, что чертов начальник — жирный, 140-килограммовый лабух-тромбонист — видел в этом повод отравлять ему, Бельо Сандалио, жизнь и мучить жаждой, запрещая захватывать на эстраду бутылочку. Впервые за все свои похождения бродячий трубач столкнулся с непьющим коллективом.

Бельо Сандалио вытряс из бутылки последнюю каплю. Он уже решил, что на следующее выступление не пойдет. Да и пес с ним, с оркестром этим. Остохренели. Он посподручнее ухватил трубу подмышкой, пригладил рыжую шевелюру и саркастически поклонился на прощанье собственному отражению в зеркале. Пробираясь сквозь мрак ночной к своей холостяцкой комнатушке, он окончательно утвердился в мысли о том, что, во-первых, жажда его по-прежнему снедает и, во-вторых, за последний год постарел он на три. Зеркало за стойкой показало это ужасающе ясно. Три четверти часа, ушедшие на бутылку, он не отрывал взгляда от желтоватого потрескавшегося стекла.