Фатальный Фатали
Шрифт:
Вошел отец.
"О чем вы тут без меня?"
"Я хочу с товарищами своими познакомить нашего гостя". Уже договорился, оказывается, нечто вроде общества. Мирза Мелкум-хан? Но нет, похожи только: почти одинаковые глаза и усы, только шрам на лице на всю щеку от виска и до подбородка.
Фазыл привез Фатали на окраину Стамбула. "Стена греческая? (от византийских цезарей остались и колонны, и обелиски, и высокая арка водопровода) Румели-хасар?!" Ведь здесь неподалеку живет и Мелкум-хан! Нет, не знают.
Зашли, никого нет, какой-то бритоголовый с
– А, вот он, твой земляк! Из России?
– чуть-чуть говорит по русски. Я и по-польски могу! Из беглых повстанцев, с царем воевали, "Казак-алай", сам поляк, а зовут Садык-паша, мы с ним бок о бок сражались! Ну, а вы? Революционер?! По мне все живущие в России или рабы и деспоты, или революционеры!
– Вот как!
– Да, середины нет! Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли (и Фатали воевал, но на Южном фронте, Нигоети, Кюрюк-Дара, Каре).
– А это ваши картины?
– Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.
– Да, мои, - ответил Кемал Гюней.
И у вас нет страха?
– улыбнулся Фатали, напомнив о запрете пророка Мухаммеда: "В день Последнего суда изображенные сойдут с картин, потребуют, чтобы им дали душу, и если художник не выполнит это требование, он будет гореть в вечном пламени".
– Это забава, - махнул рукой Кемал Гюней.
– А что настоящее?
– Настоящее?
– задумался.
– Середины нет, я говорил вам!
– А что вы знаете о революции?
– Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!
– Так и свергнете!
– этот наивный пыл.
– С этим револьвером?!
– Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании!
– То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!
– Он пел однажды на площади, и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку ему ударила!
Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.
– Для начала я вам спою свои песни, - взял со стены свой трехструнный саз, - мои предки с Кавказа, слыхали об Ашик-Керибе?
Как не слыхать?! Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик-Керибе. Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:
Вышел деспот из крепости,
А я топор точу-точу.
Ах, шея, как она толста,
А я топор точу-точу.
Удивительно: и здесь о топоре!
– А я тебе нашу песнь - о кузнеце, - сказал Фатали; это ему Александр прочел однажды.
– Шел из кузницы, нес три ножа: один нож - на вельмож, другой нож - на святош, а третий - как у тебя топор: на царя!
– Как прекрасно!
– И уже струны саза ловят мелодию.
– Я это спою! "Один нож..." - Струны послушны чутким пальцам Кемала.
– Выходит, не я один!
– Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.
– Всех нас не перевешаешь!
– дерзко смотрит Кемал.
– Вы правы. Многие
гибли. И гибнут. Но вы поэт, вы художник, вот ваша революция, Кемал Гюней! Нация еще спит!– Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть!
– Но ее надо еще разбудить. Ваши песни...
– Мы погибнем, и народ пробудится!
– Вас единицы! Всех переловят и убьют. Идти на заведомую смерть, зная о крахе?
– Мы будем биться!
– Но вправе ли вы?
– Это давние-давние мысли Фатали.
– Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?
– Но нации нужны люди, готовые идти в бой! Даже в Иране, как вы помните, бабиты!...
– Они играли на невежестве масс, - поясняет Фатали своему юному собеседнику, - и их вождь Али Мухаммед Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.
– За ним шли массы!
– Обманутые!
– Пусть. Но шли! Бабитское движение покрыло себя славой!
– Обман порождает обман. А кто пойдет за вами? Армия вас поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас.
– Вспомнить, как вы дали Али-бека? Но долго рассказывать о нем Кемалу.
– Чем вы привлечете массы? Или объявите себя, вроде Шамиля, новым пророком?
– Да, да, Шамиль!
– загорелись глаза, как и у Фазыла, когда он о горцах сказал: "Как сражались с деспотом!"
Фатали усмехнулся: наивные! Два переселения, грядет третье, самое массовое. Не один десяток лет уже думы о Шамиле не покидают его, забудет, а ему снова напомнят, вот и здесь тоже: Шамиль! Рассказать им о нем? Он копил материалы о Шамиле, а потом бросил, - что ни газета, что ни журнал - о нем! И это "надоело" в устах Шамиля ("воевать!") и устах полковника апшеронцев Ихачева ("Шамиль и вся татарщина").
И как пленили, и как живет в плену, и о чем мечтает.
И как сомкнулись начало и конец горской войны, когда спросили в Москве Шамиля: что желаете видеть? "Ермолова!" - сказал Шамиль. И была встреча. И короткий разговор. И князь Барятинский запечатлел в своем альбоме рисунок, изображающий свидание двух знаменитых бойцов Кавказа. Белые волосы, львиная голова на исполинском туловище, но потускневшие, увы, глаза.
– Ермолову уж за восемьдесят, в черном фраке с одним лишь Георгиевским крестом на петлице, полученным из рук Суворова. С минуту-другую молча глядели друг на друга. Шамиль намного моложе, кажется, на четверть века, но стар, согбен, а Ермолов собран -да-с, вот он, человек, с которого началась рубка лесов на Кавказе - тропки к победе.
– А у вас, Немал, ни гор, ни лесов, ни ущелий.
– Так что же? Ждать? Терпеть? Молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть?! И невежды вдалбливают в головы правоверных позорные предания о жизни и смехотворных деяниях пророка?!
Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей пророка! этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в Судный день!