Фатум. Том пятый. В пасти Горгоны

– Да ревматизма разыгралась, Андрей Сергеич. Всего и делов-то. К погоде, чай.– Палыч, тяжело справляясь с одышкой, присел на траву.– Вот тебе и матросская лямка… Живем бродягами, а у них завсегда и бродяжья смерть…

– Чугин с Соболевым вернулись? – Андрей проводил взглядом беззаботную стрекозу, слетевшую с его сапога.

– Да чой-то нет пока. Черт знает, где их носит, бедовых. Тараканов говаривал, ручей неподалеку… Должны скоро быть. Лишь бы не пообедал ими кто, да на копья не напоролись.

– Соболев матрос бывалый,– капитан на секунду прислушался к далеким раскатам грома.– Ты вот что, любезный,– он потрепал денщика за плечо.– Как разумеешь, для чего человек живет на земле?

– Ась? – Палыч удивленно дрогнул усами.

– Человек, говорю, для чего живет?

– А это, голубь вы мой, смотря где он каблуки стирает… – философски жмуря глаза и выдерживая паузу, откликнулся старик.– В Туле или Охотске одно, опять же, ежели столицы взять… Тот, к примеру, наперекор всем по одной тропке идет, к наукам тянется… А другой за копейку готов удавиться и держит подо лбом одно: пусть я сдохну, а тятьке, один бес, назло нос откушу… Здесь дело хрупкое, барин… Вы вот всё, сокол, вопросами задаетесь, муки от жизни терпите, как Христос… А вам бы жениться надо… Душа бы покоем взялась, детишек бы народили, чтоб как гороху в стручке… Матушка-то ваша, Анастасия Федоровна, уж как бы рада была… как рада… Но вы ведь сызмальства упрямый… – сокрушенно покачал головой Палыч и, обрывая мысль, принялся разглядывать свою обутку, тихо напевая:

Ой вы, годы-скороходы…

Волос белый – рот пустой…

Андрей усмехнулся дидактике денщика, но спорить не стал:

– Ладно, ступай, Геспод 16 . Мне еще запись продолжить надо.

Палыч, оскорбленный новым непонятным прозвищем, ушел, а капитан торопливо перелистнул закончившуюся страницу и… точно напоролся грудью на нож: новый лист был измазан кровью, будто по нему волоком протащили чью-то культю. Ниже грубо тянулась надпись: «НОЗДРЯ».

16

Геспод – известный представитель дидактического и генеалогиче-ского эпоса (VIII—VII вв. до н. э.). Дидактизм его сочинений был вызван потребностями времени. Это время – конец всей эпической эпохи, когда героические идеалы иссякали в своей яркой непосредственности и превращались в поучение, наставление, мораль. (Прим. автора).

– Красота-то какая! – с тихим благоговением протянул Кирюшка.– Само прекрасно место, что я видел. Глянь, Ляксандрыч: с одной стороны река, с другой облака…

– И это всё, что ты можешь сказать? – оглядчиво щупая взглядом ельник, пробурчал Соболев.

– У тебя просто души нет,– не отрывая восхищенного взгляда от ленивого томления вод и нежного узорья заката, ответил Чугин. Молодое сердце его так и билось птицей под грубой матросской робой. Акварельная полуда 17 тяжелых небес, река, выплескивающая солнце и золотящаяся рыбьей рябью, точно заворожила его. Не в силах выразить свои чувства к сей переменчивой бликами, чуткой к свету небес стремнине, он глухо сказал: – Я только во снах и видел таки реки. Чистолепные берега…

17

Полуда – буквально олово, наведенное тонким слоем на медь, железо с целью предохранения этих металлов от окисления. Медная кухонная посуда всегда покрывалась полудой. (Прим. автора).

– Во снах, говоришь? – Соболев сгорстил бороду.—Может, тебе, глупеня, приснится, как нам ее перейти? А река и впрямь полноводная, что наш Енисей иль Волга-мать, только спокою в ей русского нет. Чу! Слышь?

Они напрягли слух, хватая отголоски далекого уханья филина.

– Эта птица, Тараканов брехал, завсегда гадает для каждого разное… Для баб-молодок – сколь осталось до свадьбы в одиночестве подушку кусать… для мужика при сохе – когда, значит, урожай…

– А для нас чой? – голос Чугина дрогнул.

– А для нас, вестимо, одно, братец… Сколь осталось до нее, постылой, с косой… Да ты не дрейфь, матушка моя. Страхов много – смерть одна. Тут как принюхаться, брат. Подумаешь – горе, раздумаешься – власть Господня. Так-то… А вон и ручей. Ишь ты, веселый, выдал себя бормотаньем. Ну-к, Кирюшка, дай мне твой котелок,—Соболев тепло сощурил один глаз, будто солнце прятал за темную мглу бровей, и указал: – Покуда я водицы наберу, ты подкормись ягодой. Глянь, сколь ее горит в траве. Земляника, похоже. Давай-давай, подкормись. Всё, что ни создала природа,– золото. Эт ценить надо: не ленись гнуть спину.

Чугина долго уговаривать не пришлось: пачкая рот спелой ягодой и вымачивая колени росой, он жадно пополз вдоль берега, позабыв обо всем. «Знашь, голодать-то как приходилось? – припомнились ему слова приказчика.—Нонче еще не голод, а так, только тень его… Вот близ Кадьяка мы с голоду пухли на диком острове… то были злолютые дни… Уж лучше на ноке 18 быть вздернутым, чест-ное слово! У нас нонче, худо-бедно, похлебка бывает, копченая оленина, остатки матросских сухарей, овсяные лепешки, смазанные барсучьим жиром, словом, при деликатесах, чинно еще живем… А тогда было шесть ночей голода и надежды. Звезды глазели на нас, дрожащих, на том чертовом острове… где ветер-сквозняк продувал до костей… Мы голыми руками и ножами выкапывали из песка ракушки и высасывали их склизкое дерьмо… Через два дня, веришь, мы уничтожили всех крабов на берегу, делали из портков нечто вроде сачков и ловили ими мелкую хайку и чавычу 19 , которую тут же жрали сырой… И соли хоть бы щепотка! Многих рвало, но они, один черт, ели эту сырятину… Голод, точно росомаха, грыз и царапал наши желудки, и мы готовы были резать друг друга! Слава Небу, на пятый день была обнаружена нерпа, которую шквалом выбросило на берег. Ее тут же распластали на части и съели целиком, вместе с вонючими потрохами… А потом резали на лапшу свои сапоги, пока нас не подобрал проходящий капер… 20 »

18

Нок – любой свободный конец рея, гафеля или гика (горизонтального или наклонного рангоутного дерева) (морск.).

19

Хайко, чавыча. Хайко – кета; чавыча – нежная рыба, род семги. (Прим. автора).

20

Капер – частное судно, имеющее официальное разрешение воюющей державы (каперское свидетельство) на захват торговых судов противника, а также судов нейтральных государств, поддерживающих торговые связи с неприятельской стороной. (Прим. автора).

Туман плотно сгустился в ногах. Вечернее небо стало тоньше и выше, где-то в зарослях прибрежного ивняка устало вздохнула выпь. Чугин поднял свою бритую голову и ахнул: прямо перед ним в саженях семи-восьми покачивалась шлюпка, прибитая к берегу.

– Святая Богородица, спаси и помилуй! – прошептал молодой матрос и потер кулаками глаза, отказываясь верить: в разбитой посудине он тут же признал пропавшую с «Северного Орла» шлюпку.

* * *

Лицо Андрея приобрело восковой оттенок. Пульс бешено бился, но глаза уже ничего не видели.

«Ноздря! Ноздря! – жалила змеей мысль.– Он здесь, среди нас…» Роняя на землю перо и журнал, он поднялся, точно в огненном сне. Красный шепот дурного предчув-ствия обуглил душу. Зло сбивая сапогами медногубый татарник 21 , он бросился к берегу, где звенели топоры и интрепели, где распущенный швартов 22 стягивал упрямые бревна.

Он сделал еще только шаг, как в груди болью аукнулось эхо: что там, впереди?! «Джессика!» – закатный багрянец окоёма задрожал перед глазами, голос треснул, ко-гда он забормотал молитву, хватаясь за пистолет. За какой-то десяток-другой шагов молнией вспыхнул их разговор:

21

Татарник – широко распространенное название многих травянистых растений.

22

Швартов – толстый трос для крепления корабля к пристани.

– Мне жаль, но я, похоже, ничего не умею делать того, чтобы быть полезной вам,– она виновато посмотрела на него, а потом на потные спины матросов, что кряхтели у поваленных бревен.

– Полно казниться.– Он ответил тогда с дурашливым смехом, на миг прекращая работу.– Люди, кои «ничего не умеют», нередко делали открытия, не так ли? Сейчас для тебя лучшее время освежиться… Прости,– Андрей притянул ее за руку и тихо сказал.– Я помню наш разговор… Ты так мечтала искупаться… Только не уходи далеко. И возьми оружие.

«Дьявол! – Преображенский щелкнул взведенным курком.– Сколько ни учи петуха псалмы петь, он все кукарекает. Нет, чтоб прежде о сем подумать! Трижды дурак!»

Матросы у плота, пыхающие махоркой, увидев подбежавшего капитана, его пепельно-серое лицо, поспешно раздались в стороны, освобождая место, и застыли, вытаращив в испуге глаза. Андрей хватил взглядом берег, работников и, задыхаясь от бега, прохрипел:

– Где приказчик? Где Зубарев?

– Да вот только оба тут были… – откликнулись растерянные голоса.– Давече при связке бревен Зубарев узлы затягивал, а теперь шут его знает…