Фавн на берегу Томи

— Хотите зайти ко мне? — спросил он у девушки, оглядывая густоматовое небо.

Они остановились у ветхого китайского домика. Беспечность ее как рукой сняло, и Тереза улыбчиво раскраснелась.

— Что вы, господин учитель, это ведь неприлично.

— Отчего же! — спохватился Бакчаров. — Я ведь не один живу, а с Арсением. Он будет рад неожиданной гостье.

— А я знала, что вы меня пригласите, — тут же засияла улыбкой девушка.

Пока добирались, совсем стемнело. Но время было не позднее, город еще шумел.

Вошли в сени, и учитель отворил дверь в низкие комнаты. Вдали мерцали лампады на языческом алтаре Афродиты Чикольского.

— Проходите, пожалуйста, — сказал он Терезе и крикнул: — Арсений, я не один, зажигай светильники! Знакомься — Тереза Таде… Тадеушевна…

— Просто Тереза, — весело прервала его барышня.

— Я поставлю самовар, — спохватился поэт и забегал, спотыкаясь во мраке. Над головой скрипнула дверца старинного стеклянного фонаря, чиркнулась спичка и тускло заплясал огонек. Там и тут, потрескивая, заострились свечки, и стало достаточно светло, чтобы гостья начала с детским любопытством осматривать скромное пристанище лириков.

— Нравится? — спросил Чикольский, когда девушка остановилась у его мраморного идола.

— Кто это? — настороженным шепотом спросила Тереза.

— Богиня Любви! — сконфузился Арсений и заметно занервничал.

— Хаха, — вырвалось у озадаченной католички.

— А я ведь вас знаю, — объявила после паузы гостья.

— Меня? — удивился Чикольский так, будто его обвинили в хищении.

— Да, вас. Позапрошлым летом вы подглядывали за нами, когда мы купались.

— Разве?

— А потом еще вы подбрасывали стихи моей старшей сестре Марии.

— Какая напраслина!

— Идемте пить чай, — позвал их Бакчаров, избавив Чикольского от позорного приступа робости.

— Но в этом нет ничего плохого, — засмеялась Тереза.

— Правда?

— Правдаправда! И стихи у вас очень странные…

— Когда вы увидите Елисавету Яковлевну? — непринужденно поинтересовался Бакчаров.

— Может быть, завтра, — пожала плечами гостья.

— Я хотел бы просить вас сказать ей о том, что в субботу я читаю открытую лекцию в университете на тему научного взгляда на гипноз и сверхъестественные явления.

— Хорошо, я передам.

3

Отвлеченно висел в воздухе хруст валенок по обильному свежевыпавшему снегу. Хлопья его падали и тихо носились в воздухе. Казалось, щедрое белое небо хочет окончательно похоронить под голубыми сугробами город. Своим волшебным обилием снег внушал учителю мягкое, снисходительное настроение. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Лошади, покрытые попоной, шагали быстро, и бодро звенели их разноголосые колокольчики.

Вниз и вверх по заснеженной Жандармской улице шуба за шубой, шапка за шапкой двигались пешеходы. Бакчаров задумчиво брел в этом потоке по неудобному снегу, когда на него внезапно налетел тип гадкого, залихватского вида в маленькой, сдвинутой на затылок фуражке. Какойто босяк, выгнанный из гимназии. С безумным блеском в глазах он оттащил Бакчарова за угол казенного каменного здания и быстро сказал:

— Товарищ, я знаю, ты здесь за дело революционного движения! Мы ждем тебя вечером на собрании по адресу Черепичная, 8. Скажи всем своим!

Он сунул Бакчарову смятую в комок бумагу, пошпионски быстро оглянулся, перебежал улицу и мгновенно исчез.

Удивленный учитель развернул бумагу и обнаружил, что это листовка: «Городские власти подались в мракобесье! Да здравствует революция!»

Бакчаров подумал, что парень наверняка обознался, но принял решение наведаться по указанному адресу.

«Некрасовского здравомыслия — вот чего недостает в моей жизни, — думал учитель, сворачивая с Жандармской на тихую Александровскую. — Может быть, революционеры правы: мракобесие — это следствие загнивающей праздности? Ибо в жизни людей, борющихся за светлое будущее человечества, нет и не может быть места средневековой нечисти».

Собрание рабочих и революционной интеллигенции проходило около десяти часов вечера во мраке полуподвальной харчевни рядом с фабрикой золотопромышленника Асташева.

Парадный ход оказался немым. Тогда учитель зашел во двор деревянной двухэтажной постройки барачного типа, услышал, как ктото, словно в подземелье, драл, митингуя, глотку, и увидел тусклый свет на уровне ног. Он постучался в полуподвальное окно. Вышел хромой сторож с фонарем и спросил, какого черта барину надобно. Учитель ответил, что был приглашен на собрание, и показал помятую листовку. Старик недовольно хмыкнул и велел идти за собой.

Когда Дмитрий Борисович вошел в тускло освещенный свечами зал, его гробовым молчанием встретили угрюмые лица рассевшихся на стульях членов революционного кружка. У окошка для выдачи еды был устроен президиум из пяти местных руководителей подполья. Рядом был установлен портрет Карла Маркса, освещенный, словно икона, прилепленными к полу свечками. За трибуной застыл интеллигентный оратор с листочком в руке.

Председатель президиума, наливая воду из графина в стакан, строго кивнул Бакчарову, и тот, извиняясь, стал пробираться через ряды к свободному месту. Он понимал, что доклад прекратился изза него и что все, покашливая и оглядываясь, ждут, когда он усядется. Учителю было страшно неловко, и он испытал чувство облегчения, когда втиснулся на лавку между двумя рабочими. Бакчаров сел, протер запотевшие очки, надел их и тотчас замотал головой, не понимая, почему мероприятие не продолжается.

— Товарищ в шинели, дада, вы, представьтесь, пожалуйста, — попросил после недолгого совещания один из членов президиума.

Гость как ошпаренный подскочил и закашлялся.

— Бакчаров Дмитрий Борисович, — объявил он взволнованно. — Недавно прибыл из Люблина. Учитель.

— Итак, вернемся, товарищи, к нашему разговору о происходящих ныне реакционных событиях в городе, — продолжил оратор. — На основании всего вышесказанного я готов утверждать, что нечистая сила, будучи явлением глубоко реакционным и феодальным, заключила союз с аристократией и крупной буржуазией в целях подавления рабочего движения и борьбы с революционными силами крупнейшего сибирского города.

Оратор покинул трибуну, и заговорил председатель президиума:

— Товарищи трудящиеся, народники и польские революционеры, я понимаю, что наша сегодняшняя дискуссия может показаться сомнительной в контексте марксистского учения. Однако философские системы таких немецких мыслителей, как Шеллинг и Гегель, по словам Фридриха Энгельса, напрасно пытались пантеистически примирить противоположность мракобесия и чистого материализма. Иными словами: злой дух ни при каких обстоятельствах не смирится с материализмом, так как материализм есть не только атеизм, то есть борьба с богом, но и с нечистью. Я вижу, что среди образованной части собрания мое утверждение вызвало некоторое недоумение, в связи с этим я приглашаю на трибуну Василия Рогова, активного члена народнического революционного движения, бывшего инженера путей сообщения.