Фавн на берегу Томи

Авл вошел в дом, снял с себя доспехи и устало лег на ложе Олимпиады, раскинув руки и закрыв глаза. Но еще до того, как уснуть, вдруг встал, подошел к маленькому образу Христа в виде доброго пастыря, склонился и с удивлением заглянул Ему в лицо.

2

Однажды вечером в Ольвию Понтийскую, которая во дни могущества эллинов была колонией Милита, а ныне стала бедным, но хорошо укрепленным пограничным городом Римской империи, въехал воинлегионер с красивыми усталыми глазами. Одна его рука была на грязной перевязи.

Он неспешно проехал по давно не приводимым в порядок разбитым улицам и попал на городскую площадь небольшого города.

— Где те невольницы, которых я отправил тебе с письмом прошлой зимой? — спросил он на площади у полного человека с небритым кабаньим лицом, только что сделавшего ставку на бегового таракана.

— Я их отпустил, — двигаясь вдоль игрушечной дорожки, спокойно ответил тот.

На сердце у Авла отлегло, но он все же сделал строгое и вопросительное выражение лица. Перед ним был Клавдий Пульхр — толстый наместник Ольвии, города, служившего крепостью для сдерживания варваров.

— Отпустил, уже полгода как, — вяло, пытаясь перекричать болельщиков, пояснял чиновник в заляпанной на пирушках тоге. — Тогда в очень неудачное время смены гарнизона нас осадили враги. Старый начальник капитан Сергий Квинт сидел, что называется, на мешках, ожидая прибытия смены. А новый ставленник со своей когортой опаздывал уже на целую неделю, когда дозорные объявили Сергию Квинту о выдвижении неприятеля, собравшего большие силы. На что Сергий ответил дозорным, что принадлежит уже к иному имперскому округу, и посоветовал им сообщить эту тревожную новость новому начальнику. Так, не желая нести потери, — продолжал Клавдий Пульхр, — Сергий Квинт в нарушение долга вывел гарнизон и оставил наш город врагам. Эх, если бы он остался, то, сколько бы их ни было, они захлебнулись бы еще на заставах, гденибудь в стадиях сорока от городских стен. Да уж… — цокнул он зубом. — Люди пробовали собрать ополчение, но что они могли сделать? С ними были лишь полсотни солдат из охраны и те четверо, что ты прислал с узницами. Хорошие были воины… Бесчисленные варвары с ходу взяли эту крепость. Так что опоздавшему начальнику Сексту с его свежим войском пришлось брать Ольвию приступом, когда в ней уже трое суток не стихали пиры и бесчинства этих сукиных тварей.

Спустя месяц люди собрались, чтобы почтить память погибших изза нежелания Сергия Квинта нести потери, и некоторые из юношей, лишенные в те дни своего достоинства, здесь, на этой площади, поклялись перед всем народом, что убьют Сергия. Но они не исполнили клятвы, потому что новый начальник Секст казнил их прежде. Так он исполнил свой долг и по закону казнил возмутителей, поклявшихся убить какникак римского капитана, да еще и племянника самого… самого… — Клавдий Пульхр изобразил гримасу отвращения и продолжил:

— И это все изза того, что многих жителей, не успевших тогда бежать из города, враги жестоко истязали. Оскопляли и бесчестили мужей, женщин насиловали. — Внутри у Авла все сжалось. — Когда мы вошли в город, я нашел их израненными, нагими и вдобавок лишенными зрения. И тогда я отпустил их — у нас тут не приют для слепых и увечных… Далеко они все равно не уйдут, в Ольвии, сам знаешь, всегда осадное положение: кругом дозоры да патрули и море на замке. И вот уже полгода как они слоняются по округе, не давая жителям покоя своими баснями. Сейчас, видят боги, побираются гденибудь в рыбацком поселке… — Клавдий Пульхр оторвал взгляд от беговой дорожки. — Славный воин, я смотрю, ты с дороги. Пойдем, провожу тебя в свой дом и окажу гостеприимство.

Авл ничего не ответил, вскочил на коня и помчался к прибрежному поселку. На узких улицах несколько женщин метнулись изпод рвущегося Авлова коня, роняя свои корзины. Всадник сделал еще несколько крутых поворотов, нырнул в арку под южной башней и помчался к морю по узкой, обрамленной белыми камнями дороге. Уже издалека он увидел темные фигурки двух нищенок, сидевших на берегу возле рыбацких лодок. Внутри у него все затрепетало и сдавило тем отчаянным отвращением, которого он еще не знал.

— Мальчик! — хрипло окликнул он местного паренька, рыжеволосого, лет двенадцати, возившегося в лодке с сетями.

Тот, счастливый от того, что может пообщаться с легионером, примчался к Авлу и встал подле него.

— Ты знаешь этих двух женщин? — спросил его воин, не слезая с беспокойного коня.

— Этих что ли? Это две слепые из города, мой господин. Они всегда приходят сюда и ждут, пока ктонибудь из рыболовов не даст им чего из своей добычи, — щурясь на закат солнца, объяснял мальчишка. — Они говорят, будто видели одного из богов и что теперь тот бог посылает помощь каждому, кто даст им рыбы.

День склонялся, и при солнечном свете луна над крепостью была бледной. Под ней на поросших зеленью стенах Ольвии крошечный дозорный вышагивал по самому краю. А ниже, у самого моря, конный воин вынул из ножен узкий длинный кинжал центуриона и протянул его мальчику. Тот подбежал к двум слепым женщинам, вспорол их тонкие жилистые шеи и, обтерев лезвие о грубые одежды, бегом вернулся к всаднику.

Но римлянин будто и не замечал его. Он вскинул глаза, осмотрел чистое вечернее небо, где кружили чайки, и прохрипел:

— Назарянин!

Когда воин рванулся с места, рыбацкий мальчишка проводил его взглядом и побрел к сетям, рассматривая драгоценный кинжал.

Глава девятая На аллее Любви

1

— Сколько можно? — сказал Дмитрий Борисович, едва поняв, где он находится.

Бакчаров проснулся в уютном полумраке маленькой комнаты — круглый столик, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев с овальными спинками у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене картина, изображающая гарем — арабские красавицы страдают в шелках и грудах украшений. Над фисгармонией большая фотография гордосчастливого замотанного в тюрбан директора Мариинской гимназии профессора Заушайского в компании верблюда.

Бакчаров спустился с пуховой горы на паркет, накинул шелковый полосатый халат и осторожно заглянул за тяжелые шторы. Ослепительный зимний полдень. Тенистый город. В золотистой от низкого утреннего солнца морозной дымке сверкали купола, и гудел над оживленной улицей колокольный звон. Голуби суетились прямо под ногами прохожих. Потом учитель вышел за дверь, оказался наверху, у балюстрады грациозной лесенки, и тихо позвал. Никто не ответил, казалось, он наедине с немым, но будто наблюдающим за ним барским домом. Это несколько насторожило Бакчарова, но потом он решил использовать момент, чтобы обследовать помещение. Спустился по лестнице и оказался в богатой столовой с интерьером восемнадцатого столетья: стены, отделанные деревянными панелями, большие, почти от самого пола, занавешенные окна, тяжелая хрустальная люстра посреди лепного потолка, совсем как в добротном столичном доме.

Бакчаров толкнул высокую двустворчатую дверь и вошел в проходную залу, светлозеленую с золотом. Он медленно переходил из комнаты в комнату, прислушиваясь к собственному шаркающему шагу и отдаленному потустороннему шуму города. Почти везде в доме были камины.

— Сударь, вы уже поднялись?! — раздался позади голос.

— А! Что? — подпрыгнул Бакчаров от неожиданности и обернулся. За ним, удивленно подняв косматые брови, стоял осанистый слуга в старомодном сюртуке. — Как вы меня напугали, — прикрыв руками лицо, выдохнул учитель.

— Изволите обедать?

— Нет, спасибо, — нахмурился Бакчаров и, обойдя слугу, поспешил обратно.

Учитель вернулся в постель и долго смотрел в розоватое зимнее небо. Он думал о том, что жизнь его только еще начинается.

Похоже, профессор Заушайский твердо решил поставить Бакчарова на ноги и включить в учебный процесс: запретил ему покидать стены своего дома до полного выздоровления и водворения на службе. Жил профессор во флигеле Мариинской гимназии, куда и был направлен Дмитрий Борисович Министерством народного просвещения.