Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Екатерина не скрыла от Вольтера этого бедствия, заверяя его: «Ни в одном Европейском Государстве не могут с такой поспешностью производить строения, как у нас!» Панин в эти дни призывал ее к бдительности на севере. Густав III возмечтал об отторжении Норвегии от Дании (молодой король начинал именно там, где закончил Карл XII). В стране, в которой царило повальное пьянство, он завел «коронную» монополию, а доходы от винокурения обращал на усиленное развитие армии и флота… Да, многое не ладилось!
…Екатерина толкнула двери спальни и застала Григория Орлова с Прасковьей Брюс. Она быстро закрыла лицо руками.
– Свиньи! – произнесла с яростью. – Вон!
Подруга горячо оправдывалась.
– Като, Като! – кричала она. Невинна я… злодей увлек во грех меня… Като, я женщина слабая…
Екатерина с размаху отпустила ей «леща», и Парашка, пискнув, улизнула. Орлов с наглой улыбочкой сидел на постели.
– И ты ей поверила? – спросил он. – Да она сама липла. Сучка не захочет, так кобель не вскочит!
– Помолчи хоть сейчас, будь любезен.
– А ты не ершись, – стал угрожать Орлов. – Своими же колючками и уколешься. Этого-то добра и на твою долю останется.
– Моя доля здесь самая ничтожная.
– Ладно, ладно, – ответил фаворит. – Все-таки хоть изредка вспоминай, кто тебе престол российский раздобыл.
– За это я с вами уже сполна рассчиталась.
– Э, нет! У нас с тобой счет особый…
Екатерина отошла к окну. Царское Село было прекрасно. По зеркальной глади уплывали в садок безмятежные лебеди. В глубине озера строилась ростральная колонна с носами кораблей – в память о Чесме, из зелени садов виднелся торжественный обелиск – в знак вечной памяти о Кагуле, в глубине парка громоздилась Башня-Руина, на которой высечено: «На память войны, объявленной турками России, сей камень поставлен»… Оскорбленная, она плакала:
– Боже, сколько ж можно еще страдать мне?
…Потемкин получил от нее письмо. Императрица нашла самые простые, сердечные слова. Очень нежно просила его поберечь себя и признавалась, что все эти годы о нем не забывала; он ей нужен!
«А сама же изгнала. Как понимать тебя, Като?»
Но даже издалека он ощутил ее женскую тоску…
Никто из них (ни сама Екатерина, ни тем более Орлов) не задумывался: отчего они оба несчастны? Между тем их разделяла незримая социальная перегородка, и Орлов, при всей его бесшабашной храбрости, мог разбить кулаками крепостные ворота, но становился труслив перед преградой, которая его, мужчину, и ее, женщину, разделяла на императрицу и верноподданного. Понять это – значит понять и все остальное, что их угнетало… Фаворит хотел бы видеть в Екатерине творение своих рук, потому и приходил в ярость при мысли, что, наоборот, все в мире считают его самого творением императрицы. Гришка не был податлив: зависимости от женщины, пусть даже такой, как Екатерина, не выносил! Обладая ею, Орлов не обманывался: перед ним – императрица, стоящая намного выше его, а потому он, как мужчина, искал минутного забвения среди тех доступных женщин, которые ниже его… Отсюда – фрейлины и прачки, отсюда и Парашка Брюс! Екатерина прощала, прощала, прощала…
Редкая женщина способна столько прощать.
– У меня нет времени даже для страданий, – говорила она Орлову (и была права). – У меня нет времени для всего, что принадлежит женщинам. Если я сейчас опущу руки, забросив дела, и стану заниматься чувствами, тогда все полетит кувырком… Пойми же, варвар! – доказывала она фавориту. – Я держусь только тем, что по пятнадцать часов в сутки занимаюсь делами. А когда я падаю в постель, изможденная от усталости, ты, отдохнувший и веселый, требуешь от меня страсти. Мне же в такие моменты ничего не нужно, и это уже не любовь – нет, Гришенька, это насилие…
В этом положении, которое по-человечески легко понять, Екатерина избрала самый опасный путь для обретения душевного спокойствия. Все муки ревности она заглушала откупом. Тебе нравится толстая, как бочка, жена Олсуфьева – даю тебе тысячу крепостных, только оставь толстуху в покое. Ты блудил с княжною Гагариной – вот тебе пряжки с бриллиантами, только, ради бога, чтобы я больше не слыхала об этой девке. Ты дуешься на свою Като? Так на тебе, Гришенька, мой портрет с алмазами, быстренько поцелуй меня и скажи, что без меня жить не можешь… Постоянная борьба! Но борьба неравная, и у Орлова, конечно
же, больше сил и нервов для того, чтобы неизменно выигрывать эти мучительные поединки, заканчивающиеся циничной коммерческой сделкой… Но изредка между Орловым и Екатериной возникала интимная немота. В такие минуты они одевались попроще, незаметно выскальзывали из дворца, где у подъезда их ждала скромная коляска. Не узнанные никем, они ехали на Васильевский остров – там их встречал Василий Шкурин, бывший лакей, а ныне камергер. Шкурин выводил к ним мальчика, пугливо взиравшего на редких и добрых гостей, которые, торопливо суетясь, заваливали его царскими подарками и сластями. Это был их сын – Алексей, по отчеству Григорьевич – граф Бобринский (от названия имения Бобрики), плод их любви, небывалой нежности, еще не испорченной никакими сделками. Свидание длилось недолго. Подавленные, они отъезжали обратно. Орлов пришибленно молчал. Екатерина украдкой вытирала слезы. В такие минуты их руки были сцеплены в честном супружеском пожатии.– Тпрру! – говорил кучер. – Ну, вот и приехали…
Дворец. Трон. Корона. И все оставалось по-прежнему.
Женского счастья не было, а материнский инстинкт давно разрушен в борьбе за престол. Екатерина пребывала в тревоге: оставался лишь год до совершеннолетия сына Павла… Она вдруг нагрянула в дом, где проживала вдова Софья Михайловна Чарторыжская из рода дворян Ушаковых; императрица застала ее за пяльцами.
– Не пугайтесь, – сказала она, усаживаясь напротив. – И можете продолжать свое занятие Пенелопы… Я не хочу, чтобы мой сын искал утешения на кухне или в прачешных, а потому, дорогая, прошу вас обеспокоиться его развитием…
Вдова растерянно сказала, что она старше цесаревича.
– Тем лучше, – отвечала императрица. – Почитайте на досуге хотя бы Брантома… Диана де Пуатье свершила подвиг, когда из мрачного злодея-меланхолика сделала сильного короля Генриха Второго, а ведь Диана на семнадцать лет была старше его…
Вскоре после этого Павел серьезно заболел, а Софья Михайловна Чарторыжская добилась тайной аудиенции у императрицы:
– Ваше величество, я беременна от вашего сына…
Одна женщина смотрела на другую. «Неужели эта вдова решила стать Дианой де Пуатье? Вряд ли…» Екатерина сухо ответила:
– Ребенка я заберу от вас, и больше вы его никогда не увидите. [21] За услугу же, оказанную мне, обещаю вам хорошую партию. Вас устроит замужество с одним из сыновей Разумовского?
– Вы очень жестоки, – отвечала женщина женщине.
– Это так кажется, – засмеялась императрица…
Тут совпало как-то все сразу: чума в стране, мятеж на Яике, болезнь сына и работа над комедией «О, время!». В голове уже сложилась вторая пьеса «Именины госпожи Ворчалкиной», двух перьев на день Екатерине не хватало – исписывались…
Гришка Орлов застал ее за писаниной – одну.
– А цесаревич Павел болен, – сказал небрежно. – И говорят, опасно. Надо бы подумать, кого наследником престола объявить. Думаю, что лучше нашего сыночка Лешеньки не сыскать…
Екатерина перебрала бумаги. Депутаты яицкие прибыли в Петербург с жалобами на неправды. Пошли к президенту Военной коллегии, графу Захару Чернышеву, а он, рассвирепев, депутата Кирпичникова так ударил, что чуть жизни не лишил, остальных казаков с Яика велел плетьми пересечь и бороды им обрезать. Это уже насилие!
– Не надо злоупотреблять моим доверием. При коронации желал ты мужем моим стать, сейчас императора мне готовишь… Иногда, – сказала императрица, – меня удерживает один лишь стыд. Но когда-нибудь я вызову караул и велю спустить тебя с лестницы.
Орлов выслушал с блудливой улыбочкой.
– А нас, Орловых, пятеро: как пальцы в кулаке. Любой караул в окна повыкидываем. Мы тебя породили! Из наших ручек пьешь и кушаешь. Не вздумай хвостом вилять… Пока мы живы, от нас не вырвешься…
Екатерина срочно выехала из Петергофа и два месяца подряд демонстративно не покидала сына. Павел всегда боялся ее, титулуя мать «вашим величеством», а сейчас она решила побыть именно в роли матери. Лишь единожды между ними выросла загробная тень его отца и ее мужа. Екатерина не называла его по имени.