Федька(Повесть)

— Надо быть, тут они! — сказал Потапов. — Заховались черти!

— Пошарить? — предложил Никита.

— Давай!

Шарить-то, однако, пришлось недолго. Никита нагнулся, посмотрел под стол. И увидел: сидит, обхватив руками шишковатую голову, какой-то человечек в форменной тужурке, подслеповатый и рябой.

— Вылазь, — сказал Никита. — Приехали.

— А стрелять не будете? — дребезжащим голосом спросил человечек.

— Не будем мы стрелять, — сказал Никита. — Вылазь.

Согнувшись в три погибели, пыхтя, ворча, человечек полез из-под стола. Встал, отряхнулся, вытер ладошкой пот со лба, вздохнул:

— Фу, умаялся!

— Вы кто такой? — спросил комиссар.

— За начальника, — ответил человечек. — За начальника полустанка.

— Телеграфист где?

— Тут.

— Где тут?

— Я.

— Вы и начальник и телеграфист?

— Именно, — сказал человечек. — И начальник и телеграфист.

— Что же ты так, один без пары, как петух на базаре? — сказал Никита.

— Временно, — сказал человечек. — Я-то, собственно, телеграфист, а временно за начальника.

— Ну, ладно, — сказал комиссар. — Садитесь.

— Куда прикажете?

— Хотя бы к аппарату.

— А зачем?

— А это там видно будет.

— Садись, честью просят. — Никита придвинул стул. — Да не бойсь. Не укушу.

Телеграфист, искоса поглядывая на Никиту, присел.

— Так вот, — сказал комиссар. — Дайте-ка Кленцы.

— Кленцы нельзя, — сказал телеграфист. — Связи нет.

— Что так?

— Там красные.

— Давно?

— С вечера.

— Вона что, — сказал комиссар. — Так, так. А Боровое можно?

— Боровое можно.

— Дайте Боровое.

— Даю.

— Вызовите дежурного по штабу.

— Есть дежурный.

— А ну, простукайте: «У аппарата начальник штаба пятой казачьей. Доложите: прибыли Буды — Боровое сводный офицерский, двадцать пятый пехотный, третий пластунский?»

Телеграфист, пригнувшись, долго работал ключом. Кончил. Подождал. Вдруг аппарат сам заработал. Побежала лента.

— Ну-ка? — сказал комиссар.

— «Указанные части Буды — Боровое прибыли», — прочел по ленте телеграфист.

— Так, — сказал комиссар. — Добре. Теперь вот что: «Какие еще части ожидаете?» Нет. Погодите. Не так. «Когда прибудут остальные части?»

Ответа не было долго. Наконец, аппарат заработал. Поползла лента.

— «Кто говорит?» — прочел телеграфист.

— Ага, — сказал комиссар. — Давайте: «Говорит начальник штаба пятой казачьей, полковник Степанов».

И опять молчание. Потом ответ: «Ждите у аппарата. Разговор сейчас продолжим».

— Подождем, — благодушно сказал Потапов. — Не под дождем.

— Да нет, — сказал комиссар, — не нравится мне это.

— А что? — сказал Потапов. — Пошел звать кого — и все.

— Это-то мне и не нравится. Кого ему там надо?

Аппарат заработал.

— «У аппарата полковник Степанов», — прочел телеграфист.

— Чепуха! — сказал комиссар. — Степанова нет сейчас в штабе! Он на фронте!

— Не знаю. — Телеграфист поднес ленту к самому носу, медленно, по складам, прочитал: «У ап-па-ра-та пол-ков-ник Сте-па-нов». Тут ясно сказано: «Пол-ков-ник Сте-па-нов».

— Спросите имя-отчество!

Аппарат ответил: «Иван Иларионович».

— Он самый, — сказал комиссар. — Ну и ну. Тут — Степанов, там — Степанов. Един в двух лицах. Сели, братки! Глупо как сели, а?

В «караулке» — это был товарный вагон, снятый с колес, — в «караулке» было душно, дымно, сизо от дыма. Воздух был спертый, густой — топор вешай. На дощатом голом столе чадила масленка. Огонь то разгорался, то затухал, и огромные, неровной длины тени скакали по стенам.

— Да-а, — Сорока повел носом, поморщился. — Небогато живете. Неладно.

Никто не ответил. Солдаты, — старые люди, бородачи, — сбившись в кучу, сидели на нарах, всклокоченные, сонные, одуревшие от сна, выпученными, круглыми от страха глазами смотрели на конноармейцев и молчали.

Они, видимо, ни о чем не думали, ни на что не надеялись — молча ждали конца.

— Неладно, старики, — сказал Сорока. — Подмели бы когда. А то что ж это такое?

Молчание. И вздох, протяжный и унылый.

— Что? — сказал Сорока.

— Ничего, — ответил из угла голос. — Я так.

Сорока оглянулся на голос. В углу на нарах, свесив ноги, сидел солдат с желтым, недвижным, будто неживым, будто каменным лицом. Сорока подошел поближе, вгляделся: что-то было в нем не русское — татарское, монгольское: лысый, скуластый, ни бороды, ни усов, большой покатый лоб, узкие широко расставленные глаза.

— Калмык?

— Нет, — сказал солдат, — русский.

— Звать как?

— Никифор.

— Никифор? — сказал Сорока. — Тогда, пожалуй, что так. Пожалуй, что русский.

Конноармейцы держались ближе к двери — дышалось легче. По «караулке» ходили только Сорока и Федька. Федька — тот все шарил, искал что-то.

— Ты чего? — сказал Сорока.

— Поесть бы. Есть охота.

— Верно, — сказал Сорока. — Поесть — оно бы не вредно.

«Калмык» встал.

— Позвольте, — сказал он, — достану.

— Чего?

— Хлеба.

— Откуда?

— Со склада. Тут близко.

— Не надо, — сказал Сорока. — Сиди.

— Да я бы враз.

Сорока обозлился.

— На место!

«Калмык» поспешно сел. Притих. Застыл.

— Мы это понимаем, — сказал Сорока. — Мы эти штуки понимаем. Сами с усами.

Переложил наган из левой руки в правую. Медленно прошелся по «караулке». Подошел к «калмыку».

— Сами с усами! — сказал он. — Ясно?

«Калмык» подался назад. До предела расширил узкие свои, раскосые глаза.

— Стрелять? — проговорил он сдавленным голосом. — Стрелять будешь?

— А ты думал? — сурово, без улыбки сказал Сорока. — А ты что думал?

И не выдержал, засмеялся.

— Дурак ты, дядя, погляжу я. «Стрелять». Да у нас за такие дела… — Не договорил. Махнул рукой. Отошел. — Ну-ка, Федька, растолкуй.