Федор Алексеевич

— Скор, султан, скор, — сказал Апраксин Матвей Васильевич. — Шахматист изрядный. Не успели мы фигуру гетмана убрать, а он, на тебе, уж и князя выставил.

— Там тот князь, — скривился в презрении Хованский. — Юраска Хмельниченко, поскрёбыш Богданов.

— С этим поскрёбышем хлопот нам прибудет, — сказал Голицын. — А мы ещё и с Дорошенко до конца не разберёмся. Иван Волконский ездил — не привёз. Чего ждём-то? Когда он там шайку разбойников собьёт?

Князь взглянул на государя, сидевшего на своём месте в великой задумчивости, хотя все понимали, что вопрос голицынский ему адресовался.

— Госуда-арь, — позвал Голицын. — Фёдор Алексе-евич!

— A-а, —встрепенулся Фёдор, выходя из задумчивости.

— Я говорю, надо Дорошенко в Москву везти, а то как бы нам беды какой не дождаться.

— Надо бы. Да что-то Иван Самойлович опасается, как бы там возмущение оттого не началось.

— Вот как раз с Дорошенко-то и может начаться.

— Ты так думаешь, Василий Васильевич?

— Я уверен, государь, порох лучше подале от огня держать.

— А кого пошлём? Опять Волконского?

— Нет. Иван — тюня, опять воротится пустым. Надо Алмазова. Этот в тамошних делах довольно твёрд. Да и настырен.

— Родион Матвеевич, — взглянул государь на Стрешнева, — выдь в переднюю, там ли он. Если нет, покличь.

Алмазов, как обычно, дремал в уголке, но предстал перед государем ясен как новый алтын: я, мол, готов, указывай.

— Семён Ерофеевич, придётся тебе опять в Батурин ехать.

— Я готов, государь. За каким делом?

— Надо тебе привезти сюда Дорошенко Петра, бережения нашего и его ради. Мы знаем, гетман станет упираться, разные отговоры говорить, но ты ныне твёрд будь.

— Мне бы, государь, твой указ ему своеручный.

— Указ получишь. Родион Матвеевич напишет, я подпишу. Но тебе главное уговорить по-доброму самого Дорошенко.

— Хорошо, государь, постараюсь, уговорю.

— Он отчего-то опасается сюда ехать.

— Ясно отчего. Боится за Многогрешным последовать.

— О Многогрешном и поминать не надо. То другая стать. Скажи ему, что я хочу в нём иметь советчика по украинским и турским делам. Что и усадьба у него тут будет добрая, и землю дадим, и людьми не обидим.

На этот раз Алмазову была выделена добрая, крытая повозка, в ней любая непогода не страшна была. А кроме того, из-за весенней холодной погоды дана в запас шуба для Дорошенко, дабы не было у него причины отказываться от поездки.

Гетман Самойлович, прочитав государеву грамоту, не стал особенно возражать против отъезда Дорошенко в Москву, однако заметил:

— Надо бы посоветоваться со старшиною, а то по отъезде Дорошенко Бог знает какие слухи пойдут.

— Советуйся, Иван Самойлович, но только ж сам напиши Дорошенко письмо с указанием ехать со мной. Он ведь, чего доброго, может меня послать куда подальше.

— Государева человека не пошлёт. Я его, конечно, с тобой отпущу, но надо так створить, чтоб поменьше людей знало об этом.

— А сам говоришь, надо советоваться со старшиной. Что-то я не пойму тебя, Иван Самойлович.

— Старшины это одно, а народ совсем другое. С тобой поедет генеральный судья Иван Домонтов, у него будет мой приказ Дорошенко ехать с тобой в Москву. Я вот лишь о чём попрошу государя, чтоб когда будут на Москву приезжать с Украины мои ли люди, Серковы ли, пусть знают, в какой он милости и чести у государя. И ещё, пусть государь освободит его брата, отпустит на родину, его уж теперь держать не к чему, а то мать их уж закидала меня слезницами. Вот тогда всякие слухи будут пресечены в корне.

— А где Дорошенко сейчас?

— Он в Соснице обосновался. Поляки, сказывают, ныне вдруг опасаться стали, что я вкупе с Дорошенко собираюсь с султаном в союз против них вступить.

— Мысль сия лишь в больную голову может пасть.

— Отчего? Вот Юраска Хмельницкий уж под бунчуком Ибрагим-паши оказался. Вчера б это в худом сне не приснилось, а ныне в яви явилось.

Попутчик Алмазова генеральный судья Иван Домонтов оказался столь великим детиной, что когда сел к нему в коляску, то занял почти всё сиденье, притиснув бедного стольника к противоположному боку.

— Однако! — пробормотал Алмазов, безуспешно пытаясь вырвать полу своего кафтана из-под широкого Домонтова зада. Но так и не преуспев в этом, махнул рукой.

Генеральный судья всю дорогу не только теснотой, но и разговорами донимал Алмазова:

— На кой чёрт сдался вам этот Дорошенко?

— Государь хочет видеть его.

— Хы. Нашли кого государю казать. Ни булавы, ни бунчука. Одна видимость. Никто он ныне. Тьфу! Плюнуть да растереть.

— Но он же десять лет гетманствовал.

— Ну и что? Был гетманом, смотрели б, а ныне его гетманство лишь над женой осталось. Да и то управиться не может.

— Что так-то? Грозна?

— Куда там. К горилке дюже склонна, а пьяная — в слёзы да в попрёки. И было б за что. А то ведь Пётр-то взял её из жалости, из чёрного платья.

— Из монастыря?

— Эге ж. Была последней черницей и вдруг гетманшей стала. По-доброму б её обратно в монастырь упечь, так ведь дети, сын с дочкой. Вот и терпит Пётр Дорофеевич. Не позавидуешь.

Дорошенко, прочтя предписание гетмана о выезде в Москву, сказал с горечью:

— Кого и к смерти приговаривают, и тому заранее дают о том знать. Бог судья гетману.

— Но ведь гетман тоже не знал заранее, — сказал Алмазов. — Я ведь и к нему явился как снег на голову. И потом, не к смерти ты приговорён, Пётр Дорофеевич, но к счастью лицезреть великого государя, о чём не то что смерд, а иной и дворянин помыслить не смеет.

— Да мне б такое счастье, — гудел генеральный судья, — да я б, кажись, пешки побежал.

— Оно б не мешало, Иван, при твоих-то окороках до Москвы пробежаться, — язвил Дорошенко. — Глядишь, на пару пудов полегчал бы.

— Обижаешь, Пётр Дорофеевич, то я такой ладный от природы.

— А я думал, от галушек да вареников.

— Оно, если по правде, Пётр, ты тоже не пёрышко, только в долготу попёр, а я в поперёк, — не сдавался Домонтов. Как бы там ни было, Дорошенко сел в тележку к Алмазову, заняв сиденье ровно наполовину, но зато приказал ехать следом другой телеге со слугами и с запасом еды и питья. На недоумённый взгляд Алмазова отвечал, усмехаясь: