Федор Алексеевич

А меж тем уже вечерело. Постепенно разошлись с площади зеваки. Караульщики-стрельцы ушли под навесик, специально сделанный для них от дождя и ветра. Оттуда хорошо была видна голова осуждённой, торчавшая из земли.

— Как думаешь, скоко она протянет? — спросил молодой стрелец старшего.

— Да дни два, пожалуй, проживёт.

— А на три дня не потянет?

— Нет. Хлипка. Кабы завтра к вечеру не окочурилась.

— Може, площадный писчик выручит с челобитной?

— Може, — зевнул старый стрелец.

А несчастная Марыся со страхом ждала ночи. Тело, зажатое землёй, постепенно нёмело, ноги затекали, и что самое тяжёлое, невозможно было шевельнуть даже пальцем. А когда наступила ночь, в тишине вдруг как по команде взвыли, залаяли собаки почти по всему городу. Жутко стало Марысе. И вот уже где-то неподалёку послышался визг и рычанье собачьей стаи, которых было без счета по Москве. Тут же перед самыми глазами Марыси явился пёс с горящими зелёными глазами. Не зная, как отпугнуть его, Марыся клацнула зубами и даже зарычала по-собачьи. Но голодный зверь в ответ на это схватил её горячей пастью за щёку.

Площадный писчик вспопыхнулся ночью, всё вспомнил, зажёг свечу, принялся за челобитную. Закончил уже перед утром и, едва взошло солнце, помчался к Разбойному приказу. Вызвал своего приятеля на улицу.

— Петрович, горячая челобитная до государя.

— От кого?

— От бабы, вчера окопали.

— Марыска, что ли?

— Ну она.

— Зря трудился. Нет уж Марыски.

— Как нет? — обомлел площадный. — Её только вчера перед вечером окопали.

— Ну и что? Ночью бродячая стая псов налетела, разорвали бабу. Съели.

— А что ж стражи-то? — простонал писчик.

— Ты что, не понимаешь, сторожа охраняют, чтоб не откопали. А тут псы, животные без понятиев! Это, брат, как суд Божий. А ты чё в расстройстве-то?

— Как чё, как чё, — истерично крикнул писчик. — За ней мне рубль был. Рубль!

— Ну что ж, — посочувствовал Петрович. — Не всяка строка серебром звенит. Перетерпишь.

Глава 17 ЭТОТ НЕВОЗМОЖНЫЙ РУССКИЙ

Василий Михайлович Тяпкин, получив подробную бумагу с тайных польско-турецких переговоров, явился к гетману Пацу с протестом:

— Это что ж, пан гетман, получается? С одной стороны, вы зовёте русских вместе напасть на турок, а с другой, — ведёте тайные переговоры с султаном.

— Где? С чего вы взяли? — изобразил Пац удивление на лице.

— Да уж взял, пан гетман, мир не без добрых людей, кто надо и сообщил мне.

— И всё же, кто это?

— А вот этого я не могу сказать.

— Мне для чего узнать хочется, пан Тяпкин, чтоб наказать брехуна.

— Вот поэтому я и не хочу сообщать его имя. Вы же сами через пана Чихровского просили помощи против турок у государя, обещая продление перемирия. И тут же шлёте пана Карбовского для переговоров с турками.

— Ах, вам уже и имя резидента известно?

— Известно, пан Пац.

— Ну что, — вздохнул обескураженно гетман. — Мы и вправду отправили посланника в Седмиградскую землю, чтобы как-нибудь задержать турок от нападения на Польшу, а между тем мечтаем заключить договор о соединении с царским войском. Если твой государь из подозрительности не хочет соединить своих войск с нашими, то король готов дать заклад какой угодно, готов сына своего отправить в Москву заложником, лишь бы только царское величество велел соединить войска без всякого подозрения и опасения.

— Ну а если султан даст мир Польше?

— То королевское величество тебе тотчас об этом объявит.

— А на каких условиях вы согласны заключить мир с султаном?

— На условиях возвращения Каменца и всех завоеваний.

— Но султан наверняка на это не согласится.

— Тогда делать нечего, — вздохнул Пац. — Уступим всё, чтоб республике не погибнуть. Но за это Бог взыщет на вас, пан Тяпкин, на вашем государстве. Республика в отчаянном положении, а вы переманиваете к себе Дорошенко, забираете наши города: Чигирин, Канев, Черкассы.

— Что государь наш принял Дорошенко с городами, пан Пац, тому вам удивляться нечего, потому что царское величество отбирает города и народы христианские не у короля и республики, а из-под ига басурманского, под которое вы их сами поотдали ещё по договорам короля Михайла.

— Но мы вынуждены были, пан Тяпкин, вынуждены, не своей волей, видит Бог.

— Вот и ныне султан вас за горло берёт, тоже станете уступать не своей волей?

— Ну тут мы ещё поглядим, пан Тяпкин, — гетман полуобнял Тяпкина, наклонился к уху, сказал негромко: — Может, как другу, пан, всё же скажет, от кого получил ведомость о наших переговорах?

— Э-э, нет, пан Пац, — молвил Тяпкин, освобождаясь из объятий гетмана. — Сие ни дружбой, ни золотом не продаётся.

— Ф-у-у, невозможный ты человек, пан Тяпкин, надо будет написать в Москву, что терпеть тебя уж нет сил.

— Пишите, пан гетман, разве я возражаю. Я и не такое терплю от ваших сенаторов.

— Паны сенаторы не могли вам обиды чинить, пан Тяпкин, коли король вас жалует.

— Не мне чинили, но моей вере. Когда я обмолвился о наших пленных, которых турки в полон гнали, паны не скрываясь радовались, что-де так им, схизматикам, и надо. И они ж ещё с нами союза ищут. Для чьей выгоды?

Поздно вечером при одной свече (экономии ради) Василий Тяпкин строчил очередное донесение в Москву: «Волохи и молдаване, знатные особы приходят ко мне и говорят, чтоб великий государь приказал силам своим смело наступать на Крым, а когда Бог благословит, Крым возьмут, то все христианские земли, не только Украина, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и сербы поддадутся под высокую руку царского величества...»

Свеча светила едва-едва, Тяпкин, поплевав на пальцы, снял нагар. Немного посветлело. Он продолжал быстро, дабы при лучшем свете поспеть: «Теперь турки в большом числе стоят наготове, куда пойдут — в Польшу или к Киеву — узнать не по чему, только по некоторому тайному согласию у турок с поляками надобно ожидать турок к Киеву, и потому господари молдавский и валахский наказывают, чтоб государство Московское было в великой осторожности...»