Федор Алексеевич

После второй чарки кошевой поднялся, прошёл к Гуку, полуобнял его.

— Эх, Петро. Нам ворочают клейноды Ты хоть понимаешь, что это значит?

— Понимаю, атаман, понимаю.

— А коль понимаешь, зачем же мне палки в колеса? Петь? А?

— Прости, Иван, бес попугал.

— Крестом его, окаянного, крестом гони прочь от себя, Петя. Я прощаю тебя, но и ты ж на меня сердце не держи.

Назавтра дивились казаки, как войсковой писарь, взобравшись на степень, стал звать казаков к присяге. И сам вместе с кошевым и есаулом пошёл первым целовать крест великому государю на верность. А за ним и его курень.

Сечевому попу отцу Арсению в тот день подвалило работы, ибо крест, который целовали казаки, держал в руках ор и каждому, осеняя крестом, говорил нравоучительно:

— Не порушь креста, сын мой, не бери греха. Где крест, там сила, где грех, там нечистый.

К вечеру крестоцелование окончилось и кошевой распорядился выдать каждому присягнувшему по доброй чарке горилки. Атаманы-молодцы пили, а выпив, пеняли:

— Ось с цего треба було и починаты. Га-а!

Глава 41 ИВАН ВЕЛИКИЙ И ЦАРЁВ НАКАЗ СОБОРУ

Кремлёвский Иван Великий — самый высокий в Москве, главу его золотую отовсюду видно, и москвич мигом находит его взором, когда вспоминает о Всевышнем и когда хочет попросить у него чего-нибудь: доброго дня, удачи в покупке или продаже, счастливой дороги, верного товарища, дармовой чарки или денежки, которую какой-нибудь разиня обронил для него. Хошь не хошь, и Ивану Великому поклонишься.

В Крещение в Москве было хоть и холодно, но солнечно Снег под ногами поскрипывал, на реке проруби парили; на площадях толпился народишко, кто с делом, а кто и так просто, любопытства ради. На Ивановской площади закричал кто-то:

— Еля, снег!

Все головы задрали. И впрямь, какие-то белые хлопья вкруг Ивана Великого трепыхаются в воздухе.

— Какой же снег с ясного неба?

— То не снег, братцы!

— А шо ж?

— То листы.

Все стадом бараньим кинулись к Ивану Великому хватать листки, летящие с неба: уж не Всевышний ли рассыпал их москвичам в назидание?

— Кто грамотей? Что в листках-то?

— В них молитвы.

— Вот то-то. Он напоминат нам.

— Кто — он-то?

— Дурак, забыл, кто на небе-то.

И вдруг словно из-под земли стрельцы явились. Несколько побежало к Ивану Великому, другие принялись отнимать листки.

— Не читать? Не читать! Как так — не отдашь? Кнута захотел?

А кому ж кнута хочется: «Бери уж, всё едино я неграмотный» Но некоторые, самые ушлые, совали листки за пазуху или в рукав: «А у меня нет, не досталось» Не станешь же всякого обшаривать, да ещё и найди его, листок-то. Но большинство отдавали без прекословия: «Бери от греха».

А бегавшие к колокольне стрельцы волокли уже мужика оттуда.

— Пымали голубя. Ишь, стервец, вздумал народ мутить!

— Кого пымали-то?

— Да Гераську Шапошника.

— За что?

— Как «за что»? Это ить он с колокольни те листки кидал.

— А я думал...

— В это время ветер дунул.

— Куда ж его?

— Известно куда, к Сытою в подвал спину причёсывать. Молитовки-то старого письма, раскольничьи. За это, брат...

— «...А под кнутом тот Герасим Шапошник оговорил Антошку Хворого, с которым они переписывали те листки запретные», — читал дьяк монотонно опросные листы, присланные с Разбойного приказа из застенка.

Читал-то монотонно, несколько даже усыпительно, но в Думе в этот раз никто не засыпал. Уж больно событие-то ошеломительное. Всегда думалось, что раскольники где-то далеко в Сибири, на Дону ли народишко мутят. А тут на вот те, в самой столице у государя под боком, у патриарха под носом вынырнули.

— «...А Антошка Хворый на дыбе оговорил Осипа Сальникова, у которого на дому пели часы по старым книгам [45] , пекли просфоры и после часов раздавали людям, которые их ели и вменяли в святость. А Сабельников, узнав о случившемся, ударился в бега, и пока в нетях числится».

45

...пели часы по старым книгам. — Часы — богослужение 1, 3, 6. 9 часов дня.

После зачтения опросных листов, царь, да и вся Дума на патриарха воззрилась, ожидая слова его, дело-то веры касаемо, и ему как местоблюстителю святого престола решать надлежит.

Иоаким во всё чтение сидел туча тучей и заговорил не сразу, несколько помедлив:

— Это всё семя аввакумово, хоша и в яме в Пустозерске сидит, а рассеивает по всей державе плевела сии зловредные.

— Не понятно, чё мы с ним вожжаемся, — заговорил Хованский. — Он из священства извержен. Извержен, отец святой?

— Давно уж, — отвечал Иоаким.

— Так на плаху его, а ещё лучше — на костёр, да и вся недолга.

Теперь все на государя смотрели, ему ведь решать: смерти или живота первеющему раскольнику. В таком деле государь волен. Но Фёдору Алексеевичу не хочется нарушать отцову волю. Как он решил, пусть так и будет. Воля покойного — закон для живущего наследника.

— Я думаю, патриарху надо Собор сзывать, — заговорил царь. — А Собору крепко думать о делах церковных, об укреплении веры. Перед святыми отцами я и скажу наше слово.

Государь поднялся с престола, что означало окончание сидения, но Хованский в нарушение этикета всё ж спросил:

— А что ж с Гераськой и его поспешителем делать?

— Судить градским судом.

Патриарх в неком удивлении взметнул вверх брови, но смолчал, ему ли в его сане за Тараруем следовать. Хотя ждал он от государя решения отдать возмутителей церковному суду. Но Фёдор знал, что церковный суд постановит: «Виновны в неправоспавии» и пошлёт всех на костёр, а народ скажет: «Так царь велел». Ох, как не хотелось Фёдору Алексеевичу убивцем слыть.

И уж на следующий день были разосланы патриарший грамоты во все митрополии и епархии с требованиями владыкам торопиться в столицу на Вселенский Собор Русской земли. Съезжались митрополиты, архиепископы, епископы да архимандриты с игумнами. За дальностью не мог прибыть в срок лишь митрополит Сибирский Павел.

Фёдор Алексеевич обстоятельно готовился к Собору, на котором решил выступить. Каждый вечер садился к столу и писал. В верхней горнице не стал появляться, не до того было. Но когда в кабинет приходила жена, читал ей написанное, спрашивал: