Федор Алексеевич

Глава 40 ПРИСЯГА

Бердяев с обозом и конными стрельцами долго добирался до Батурина. В Батурине пришлось задержаться, так как телеги, на которых везли свинец и порох, требовали ремонта.

Угощая Бердяева, гетман говорил:

— Хоть главный баламут в Сечи и помер, царство ему небесное, семена зловредные, посеянные им, там осталися. Но с новым кошевым, Стягайло, я думаю, можно будет кашу сварить и посев тот серковский зловредный повыдергать.

— Многое тут будет от тебя зависеть, Иван Самойлович, — заметил есаул Мазепа, сидевший за столом. — С Серко у тебя было нелюбие.

— А отчего нелюбие-то? Оттого, что Серко к хану да королю более наклонялся.

— Стягайло как на свою сторону привлечь? Пошли ему клейноды для начала.

— Э-э, нет, для начала пусть присягнёт государю, а потом уж и клейноды. За этим дело не станет. Как его хоть выбирали-то? — оборотился гетман к Быхоцкому, сидевшему в самом краю стола.

— Выбирала Рада, Иван Самойлович, выбирали, как и положено. Все хором кричали Стягайло, шапки вверх кидали.

— Ну, я «хор» ваш знаю. Поставь бочку вина, самого чёрта в кошевые выкричат.

— Нет, Иван Самойлович, было всё как надо. Да и от Серко Сечь дюже устала. Он ведь такую власть забрал, что на кругу мог любого смерти предать. Никто не смел поперёк ему слова молвить. И чем более слабел от болезни, тем злее становился.

— Ты чего? — спросил гетман явившегося в дверях слугу.

— Да там сотник Соломаха до тебя, Иван Самойлович.

— Соломаха? Вот на ловца и зверь бежит. Давай его сюда.

Сотник Соломаха, стройный черноусый молодец, явившийся в дверях, увидев застолье, было заколебался или сделал вид, что колеблется:

— Я вдругорядь, гетман.

— Нет, нет, давай к столу, Михайла, в самый раз подоспел.

Сотнику налили горилки, гетман кивнул ему:

— Догоняй нас.

Соломаха лихо вылил чарку в горло, даже не поморщась, поцеловал донце чарки, пробормотал:

— Любая моя, не избудь меня.

— Не избудет, не избудет, закусывай, — сказал гетман. — Ты, Михайла, отбери из своих дюжину добрых хлопцев, поедешь с царским обозом в Сечь.

— Я от службы не бегаю, Иван Самойлович, но вот у меня овёс съеден, а писарь — чернильная душа...

— Разберёмся, — перебил его гетман. — Закусывай и на ус мотай. В Сечи на кругу будешь от меня говорить. Ежели они присягнут государю — будет им и хлеб, и денежное довольствие и от государя, и от меня. Стягайло пообещай клейноды, что после присяги его и всей Сечи я пришлю ему и булаву, и бунчук. Но ежели почуешь, что Стягайло за Серко тянет, ничего ему не обещай. Обойдётся.

— Да нет же, — сказал Быхоцкий, — если б Стягайло тянул за Серко, его б на Раде не выбрали.

— Кто вас, сечевиков, знает. Вон доверили вам послов московских к хану провожать, так ваши им такой переполох устроили, что один посол с перепугу сбежал на Москву. Пришлось мне с другим посольством своих до самого Крыма посылать и не велеть в Сечь заезжать.

— А вести хоть есть оттуда какие? — спросил Мазепа.

— Да пока ничего хорошего. Мурад-Гирей их уж и ямой припугивал. Слово вроде за султаном теперь. Дай им Бог успеха в деле святом. Одна надёжа на Тяпкина, сей муж с Польшей мир уладил, может, и с султаном договорится.

От Батурина обоз сопровождали уже казаки. Стрельцы были отпущены на Москву в обратный путь.

Сечь не скрывала своей радости, встречая московских посланцев, хотя многие, ощупав возы, сбавляли свой пыл:

— То запасы ружейные, не хлеб.

Кошевой Стягайло, приняв товары и деньги, созвал старшину и, как поделила подарки Москва, раздал каждому, взяв и свою долю. Увы, новому молодому писарю Петру Гуку ничего не было прислано. И когда все разобрали свои доли, он не выдержал:

— А мне что?

Стягайло вопросительно взглянул на Бердяева, тот, смутившись, сказал:

— Но государю доложили, что войсковой писарь у вас Быхоцкий, государь лично вручил ему деньги и подарок.

— Но Быхоцкий у нас старый писарь, а Гука только что выбрали.

— Почему же Быхоцкий не сказал о том государю?

— Быхоцкий? Где Быхоцкий? — крикнул кошевой. — Найдите Быхоцкого.

Старый писарь, видимо поняв свою промашку, случайную или умышленную, потихоньку исчез сразу по приезде в Сечь, спрятался где-то в курене.

Войсковой писарь Пётр Гук не на шутку был оскорблён. И когда начался делёж сукна между сотнями, он отказался в этом участвовать, хотя был обязан это делать.

— Обиделся Пётр! — Скрёб потылицу кошевой.

— Ворочусь в Москву, поправим ошибку, — обещал Бердяев.

— Дорого яичко ко Христову дню. У Петра в куренях много друзей, на кругу будет несладко нам.

— Всё уладится, — крутил ус гетманский посланец Соломаха. — Я казаков знаю: поорут, покричат, да на то же и сядут.

Круг собрали лишь на третий день, когда было всё поделено. Деньги не раздавали, их бы всё равно на всех не хватило, а оставили в кассе для покупки хлеба и съестного для всей Сечи и конских кормов.

На степень взобрались кошевой, Бердяев и Соломаха. Иван Стягайло, поздравив атаманов-молодцов с царскими гостинцами, предоставил слово посланцу государя.

— Государь велел передать вам, казаки, что отныне вы не станете творить противных его воле дел и поступков, как это было при кошевом Серко Иване, что будете верны его царскому величеству. А для того вы должны дать присягу на верность ему и целовать крест.

— А для чего нам присяга? — закричал кто-то в толпе, и сразу посыпалось со всех сторон:

— Мы государю никогда не изменяли!

— То всё Серко крутил.

— Почему нам сукон мало прислано, по пол-аршина досталось?

— На Дон так шлют и денег, и сукон, и хлебных запасов. Мы против донцов оскорблены.

Соломаха тронул за плечо кошевого:

— Дай-ка мне словцо, Иван.

— Вот послухайте, что скажет вам гетманский посланец Михайло Соломаха, — крикнул Стягайло.