Федор Годунов. Потом и кровью

Аргузин свистнул в свою дудку как-то по-особому и промеж рабов прокатился тяжкий вздох.

— Сейчас галера полным ходом пойдёт, — пояснил мне помрачневший Тараско. — Видишь, Истамбул показался, вот капитан и заторопился. На берег сойти скорей хочет! Так что крепись, брате. Пока не причалим, роздыху басурмане не дадут.

— А коли не сдюжит кто? — поинтересовался я, наблюдая, как сразу несколько пожилых рабов разносят промеж гребцов пищу.

— А кто не сдюжит, того за борт с горлом перерезанным. Порт рядом, там новых найдут, — откликнулся на мой вопрос Янис, невысокий, коренастый литвин средних лет.

Я за те несколько дней пути в Туретчину успел со всеми гребцами перезнакомится. Имеется в виду с теми, кто рядом сидел.

Так со мной весло кроме Болотникова, Тараски и Яниса, делил ещё мрачный, угрюмый поляк Войцех, бывший, как шепнул мне по секрету Тараско, лыцарем в отряде самого старосты велюнского Александра Конецпольского.

Спереди тянули лямку пожилой запорожский казак Петро Нагиба, два моих земляка; Михайла, молчаливый крестьянин из-под Калуги и весёлый, неунывающий Аника, бывший в той прошлой жизни до рабства мелким приказчиком у своего же отца; тверского купчины, средних лет грузин, именующий себя Георгием и заявляющий, что раньше служил азнауром (грузинский дворянин) у кахетинского царя, во что, впрочем, никто особенно не верил и здоровенный татарин Икрам, сосланный на галеру своими единоверцами за неизвестно какие грехи.

Сзади меня расположились ещё два поляка Тадеуш и Матиуш, болгарин Радко, Богдан из Валахии и баск Инеко.

Такая вот сборная-солянка! И я был совершенно уверен, что, если опросить остальных участников нашего дружного и сплочённого коллектива, список стран значительно расширится.

Ну, а что я хотел? Оттоманская Порта в начале XVII века ещё довольно сильна и продолжает действовать наступательно. По крайней мере, в Европе. И только после разгрома турок под Веной в 1683 году австрийцами и поляками, наметится обратная тенденция. Ну, мне до этого времени всё равно не дожить, даже если благополучно из этой переделки выпутаюсь и к власти прийти умудрюсь.

Кстати, разговаривать гребцам, вопреки ещё одному расхожему штампу не возбранялось. Лишь бы это гребле не мешало и не в тёмное время суток происходило. Ночью вообще любая активность среди невольников не поощрялась. Мало ли о чём в темноте шушукаются? Может бунт или побег затевают?

— Не, мне за борт нельзя, — покачав головой, признался Аника, и взяв у подошедшего помойного раба положенный ему паёк, захрустел яблоком. — Домой вернуться хочу. Там, при новом царе, жизнь полегче будет. Да и на спасшегося царевича посмотреть охота.

— Это что же? Воскресший сынок Грозного на Москве к власти пришёл? — застыл разносивший еду раб, оглянувшись в сторону бывшего приказчика.

— Пришёл, — нехотя подтвердил я, всматриваясь в неожиданного собеседника.

Передо мной стоял глубокий старик: грязный, вонючий, заросший бородой по самые брови. По всему видать седьмой, а то и восьмой десяток разменял человек, вот и был из-за почти полной непригодности в помойные рабы определён.

А что? Еду гребцам разносить, да вонючее содержимое помойной лохани за борт вываливать сил хватит и ладно. Не здорового же раба на такую работу определять?

Вот только смотрел он на меня как-то странно, словно диковинку какую-то перед собой увидел. Неужто так новостью о воскресшем царевиче впечатлился?

— А Фёдор, сынок Бориски Годунова куда делся? — сощурил глаза помойный. — Сбежал или зарезали?

— Точно не знаю, — не стал я строить из себя всезнайку. — Но слух прошёл, что в Грузию сбежал.

— В Грузию? — явно заинтересовался Георгий, развернувшись ко мне. — Уж не в Кохетию ли?

— Нет, — покачал я головой, слегка улыбнувшись. Каждый кулик своё болото хвалит. Вот и для бывшего азнаура кроме его Кохетии в Грузию и бежать больше некуда. — В Картли. Ему же ещё при его отце, царе Борисе дочку тамошнего царя просватали. Вот к будущему тестю и сбежал.

— Может и в Картли, — отмер, наконец, старик, протягивая мне в руки кружку с водой, с положенными поверх неё лепёшкой, сушёной рыбиной и яблоком. — Вот только туда ещё добраться нужно. А семя у царя Ивана сильное, если его сынок даже с того света вернуться смог. Сильное!

— Чего это с того света? — возмутился Болотников. — Подменили царевича в последний момент! Спасся он!

— Спасся он, как же! — не согласился старик, продолжая раздавать еду гребцам. — Давно уже и косточки сгнили, поди. Мне ли не знать!

— А ты что, знаешь, что-то о царевиче? — крикнул я ему уже вдогонку.

— Да я его в глаза не разу ни видел, — обернулся тот. — Зато с Бориской Годуновым, когда он ещё на посылках у царя Ивана бегал, знакомство свести довелось. Хваток был и шибко шустёр. Такой, если убийство царевича удумает, то обязательно дело до ума доведёт. А вы говорите, спасся!

— Языком мелет, что помелом в хате метёт, злыдень старый, — зло сплюнул ему вслед Болотников. — Он, как я слыхивал, уже лет тридцать как на галере этой безвылазно сидит. А то и поболее! Сначала веслом, как мы, махал, потом по старости в помойные определили. Ведать не ведает, что на Руси творится, а всё туда же — судить берётся, о чём не знает!

Новый заливистый свист аргузина и мы берёмся за весло.

— Жив царевич, — продолжил, между тем, Иван, налегая на весло. — То мне доподлинно известно.

— Да хоть бы и жив. Тебе то что за дело, московит? — зло спросил обычно больше помалкивающий Войцех. — Всё равно ведь здесь в цепях рабских сдохнешь!

— Может, и сдохну, — криво усмехнулся в ответ Болотников, — а может и нет. То Господу решать. А то, что по правде на Руси жить будут, то душу греет. За правду и жизнь отдать не грех!

Я лишь вздохнул, матерясь сквозь зубы. Не перетянуть мне Болотникова на свою сторону. Фанатиков не переубедишь. Более того, в будущем он может стать серьёзной проблемой, особенно если предстоящую казнь, устроенную Василием Шуйским, переживёт. Такой за мифического доброго царя до последнего всем глотки грызть будет!

Впрочем, вскоре мне стало не до размышлений. Следующие несколько часов мы, обливаясь потом, налегали на вёсла, работая без перерыва под жарким летним солнцем. Усталость непомерным грузом навалилась на плечи, выворачивая мышцы, сводя судорогой руки, рвя жилы на спине. Последний час я тянул неподъёмное весло уже на морально-волевых, сцепив до зубовного скрежета зубы и не замечая ничего вокруг.

— Матка борза! Не могу больше! Силушек моим нет! — раздался полный страдания выкрик на польском у противоположного борта.

— Греби давай! — гаркнули ему в ответ сразу в несколько глоток. — Берег уже рядом! А не то забьют до смерти!

— Не могу! — в голос зарыдал поляк.

— Чего это он? — повернул голову Михайла, не забывая, впрочем, налегать на весло.

Я промолчал, не желая выдавать своего знания польского языка. Оно, конечно, тайна не велика, но чего светиться? Чем меньше обо мне знают, тем крепче я сплю.