Федор Михайлович Достоевский

Но это не личная антипатия, а столкновение на почве глубоких идейных разногласий, столкновение двух людей, исповедующих резко различающиеся взгляды и убеждения. Тургенев — убежденный западник, сторонник введения парламентских форм правления в России. Достоевский, всегда тяготевший к славянофильству, веровавший в особый христианский путь России, — убежденный противник европейской буржуазной цивилизации. Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, нелюбви к России и преклонении перед Западом, и после выхода романа Тургенева «Дым» эти обвинения приобрели актуальную остроту.

«Его книга «Дым» меня раздражила, — писал Достоевский А. Н. Майкову. — Он сам говорил, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России… Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно…»

Для Достоевского любовь к России была чем-то болезненно острым. «Может быть, вам покажется неприятною та злорадность, с которою я вам описываю Тургенева и то, как мы друг друга оскорбили, — заканчивалось письмо к Майкову. — Но, ей богу, я не в силах: он слишком оскорбил меня своими убеждениями».

«Оскорбление» Тургеневым в Достоевском почвенника, верующего человека совпало с выступлениями «крайнего» западника Потугина, отождествленными Достоевским с авторской позицией, и послужило последним толчком для создания в романе «Бесы» образа «великого писателя» Кармазинова — злой карикатуры на Тургенева.

Но понимал ли Достоевский, что Тургенев ругает Россию сквозь слезы своей любви к ней? Конечно, понимал, иначе бы и не упомянул тургеневскую Лизу в Пушкинской речи. Но для романа «Бесы» это не имело значения. Писатель в Кармазинове заклеймил в лице Тургенева ненавистный ему образ либерала-западника, которого он считал виновником появления в России Нечаева, Каракозова и им подобных (недаром такое созвучие в фамилиях — Каракозов и Кармазинов). Это убеждение еще больше окрепло в романисте, когда 29 августа (10 сентября) 1867 года он вместе с Анной Григорьевной посещает в Женеве заседание первого конгресса Лиги мира и свободы. Писатель был поражен тем, что с трибуны перед многотысячной аудиторией открыто провозглашают истребление христианской веры, уничтожение больших монархий, частной собственности, объявляют, чтобы «все было общее, по приказу». «А главное, — пишет Достоевский С. А. Ивановой, — огонь и меч, и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир».

Страшный теоретик разрушения в «Бесах» «длинноухий» Шигалев полностью наследует женевские впечатления Достоевского от первого конгресса Лиги мира и свободы, а Ставрогин и Петр Верховенский распределяют поровну впечатления Достоевского от общения тогда же в Женеве с главным вождем анархизма М. А. Бакуниным, который не только был вице-президентом конгресса, но и произнес на конгрессе чрезвычайно эффектную речь с требованием уничтожить русскую империю и вообще все централизованные государства.

…Предчувствие не обмануло Анну Григорьевну, когда она заложила свое приданое, чтобы спасти писательский дар Достоевского. Кроме «Идиота» и «Бесов» он пишет за границей повесть «Вечный муж», статью «О Белинском» и задумывает целый ряд романов, в том числе грандиозный роман под названием «Житие великого грешника», и все это в условиях полного безденежья. «Как могу я писать, — спрашивает Достоевский А. Н. Майкова 16 (28) октября 1869 года в письме из Дрездена, — когда я голоден, когда я, чтобы достать два талера на телеграмму, штаны заложил! Да черт со мной и с моим голодом! Но ведь она кормит ребенка, что же, если она последнюю свою теплую, шерстяную юбку идет сама закладывать! А ведь у нас второй день снег идет (не вру, справьтесь в газетах!), ведь она простудиться может!..И после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии, без напряжения, без угару, и указывают на Тургенева, Гончарова! Пусть посмотрят, в каком положении я работаю!»

Ни с Марией Дмитриевной, ни с Аполлинарией Достоевский никогда не испытывал такого духовного и творческого подъема, как с Анной Григорьевной. Он любит слушать симфонии Бетховена, благоговейно смотреть в Дрезденской галерее на «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, его таинственно притягивает в этой же галерее пейзаж французского художника Клода Лоррена (1600–1682) «Асис и Галатея»: фантастический ландшафт, озаренный лучами заходящего солнца, мистически связывается в его творческом воображении с мечтой о «золотом веке», и впоследствии Ставрогин в «Бесах» («Исповедь Ставрогина»), Версилов в «Подростке» (рассказ о первых днях европейского человечества) и «смешной человек» («Сон смешного человека» в «Дневнике писателя» за 1877 год) будут говорить об этом ландшафте как о символе земного рая.

Достоевский как в России, так и за границей работал обычно ночью, вставал в одиннадцать часов утра и в два часа встречался с женой в картинных галереях или в музеях того европейского города, где они в тот момент жили, потом гуляли в парке и слушали музыку, в девять часов вечера возвращались домой, пили чай, и Достоевский садился за работу, а Анна Григорьевна, прежде чем лечь спать, записывала непонятными для мужа стенографическими значками свои впечатления о прошедшем дне, а зачастую стенографировала и переписывала новые тексты мужа.

Предчувствие не обмануло Анну Григорьевну, когда она уезжала, а точнее, даже бежала с мужем в Европу. За четыре заграничных года раскрылись лучшие стороны их характера и взаимная привязанность превратилась в сильное и крепкое чувство, растущее все время, так как они надолго оказались только вдвоем.

Но было еще одно очень важное обстоятельство, сроднившее их во время затянувшегося вынужденного пребывания в Европе, — это жгучая тоска по России. И Анна Григорьевна, и Достоевский одинаково страстно мечтали о родине. Оба поняли, что русский человек, а тем более русский писатель не может быть вне России. «Без родины страдание, ей-богу! — писал Достоевский Майкову из Женевы. — …А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна». Они давно собирались вернуться, но мешали самые разные причины: то рождение детей, то полное безденежье, то рулетка, то боязнь кредиторов в России. Но когда Достоевский начал говорить о «гибели своего таланта» вдали от родины, то Анна Григорьевна, для которой не было ничего дороже его художнического дара, решила, что надо немедленно возвращаться в Петербург. И как когда-то она сделала все, что было в ее силах, для спасения его писательского дара, решив бежать за границу, так и сейчас она сделала все, чтобы вернуться в Россию.

Получив за границей анонимное письмо, где сообщалось, что его подозревают в сношениях с революционерами и будут тщательно обыскивать при возвращении в Россию, Достоевский сжег в июне 1871 года, перед отъездом из Дрездена на родину, рукописи «Вечного мужа», «Идиота» и «ту часть романа «Бесы», которая представляла собою оригинальный вариант этого тенденциозного произведения». Анне Григорьевне удалось отстоять и, таким образом, спасти от уничтожения записные книжки к этим трем произведениям, которые она дала своей матери (она ехала после них) для тайного провоза в Россию.

Анна Григорьевна и Федор Михайлович собирались провести в Европе три месяца, а вернулись через четыре с лишним года.

Глава десятая Снова в России

8 июля 1871 года Достоевские возвратились в Петербург. Они поселяются снова в тех же местах, где обрели личное счастье. Через восемь дней после приезда у них родился сын Федор.

Однако в материальном отношении жизнь в России оказалась нелегкой. Анна Григорьевна очень надеялась уплатить часть самых неотложных долгов брата Федора Михайловича, продав дом, предназначенный ей матерью в приданое. Но оказалось, что пока она жила за границей, какие-то жуликоватые и темные личности, пользуясь отсутствием домовладелицы, продали этот дом с аукциона. Мебель и вещи, оставленные на хранение друзьям и знакомым, тоже пропали за эти четыре года, — значит, Анна Григорьевна и Федор Михайлович вынуждены были ютиться в меблированных комнатах, так как приобретение собственной мебели было им пока не по карману.

Многочисленные кредиторы, узнав о возвращении писателя, налетели буквально со всех сторон, как волчья стая. Положение было действительно отчаянное: как и четыре года назад, Достоевскому снова грозила долговая тюрьма— «Тарасов дом». Впереди не ожидалось никаких источников дохода, кроме остатка гонорара за публикацию в «Русском вестнике» романа «Бесы».

Именно в этот трагический момент Анна Григорьевна показала ту решительность и волю, которые, очевидно, всегда были в ее характере, но проявлялись только в самые важные минуты жизни. А это и были как раз такие минуты, так как она знала, что спасение Достоевского не только от «Тарасова дома», но и даже просто от самого общения с кредиторами, — это спасение его творческого гения.