Федор Волков

Федор поднялся по лестнице. Поздоровались.

— У вас гости, почитаю? А я по-домашнему; прошу снисхождения, — сказал он, снимая шубу при любезной помощи Ивана Степановича.

— Гости? Из чего вы заключаете сие? Токмо вы на сей день наш гость бесценный…

Большая зала разделена надвое. Горит свечная люстра. В противоположном конце — во всю ширину — темно-синяя бархатная завеса в красивых складках. Вперед выступает большое полукружие помоста, задрапированного такою же материей. Вверху, на синем бархате, отчетливо выделяются три белые гипсовые античные маски.

Федор невольно улыбнулся. Так вот она, тайна! Иван Степанович оборудовал собственный театр!. — Одобряете? — потирая руки, спросил хозяин.

— Весьма, — сознался Федор.

Ему очень понравился строгий и уютный вид сцены.

Вошел казачок с длинной палкой, подцепил ею короткую занавесочку вокруг люстры, затенил свечи. Стало темнее.

Иван Степанович похлопал громко в ладоши. Синий занавес слегка заколыхался, помост задрожал под чьими-то ногами, — по ту сторону были люди.

Все стихло. Послышались слабые звуки. Похоже на арфу.

Занавес раздвинулся. Вся сцена затянута тем же темносиним. Справа сбоку — ослепительно белая стройная колонна коринфского ордена, под самый потолок, — вероятно, деревянная. В глубине посредине — большая гипсовая статуя летящего Гермеса. Один иксоподобный стул. Больше ничего.

На сцене довольно светло. На светлых предметах — розоватый отсвет. Вероятно, невидимые фонари замаскированы чем-то красным. Приятная, стройная музыка, разрастается. На сцене — никого.

Иван Степанович наклонился к Волкову, таинственно шепчет:

— Сие — аглаина музыка; она добре изрядная музыкантка. Предстоит нам испытание — из расиновой «Федры» сцену-другую прослушать. Девицы мои приуготовили на суждение милостивое ваше… К наивящшему огорчению на диалекте французском, понеже российского переложения не имеется… Ежели паче чаяния непонятно для вас что учинится, то толкните меня, пояснение дать смогу…

Тревожная музыка достигла наибольшей силы. Струны только что не рвутся. Мятущиеся звуки говорят о большом душевном волнении. Оборвались сразу, умерли. Момент гнетущей тишины.

Слева появилась Федра — Таня. Она в античном костюме. Колеблющейся походкой, с невыразимою мукой во взоре, прошла через всю сцену. В изнеможении прислонилась к колонне. За Федрой, в некотором отдалении, — Энона, наперсница ее. Федор не сразу, в ней узнал мадам Любесталь, — такой молодой и грациозной она казалась.

— Французы в роброндах [22] современных представляют… Таня не пожелала оного, — тихо пояснил Иван Степанович.

Но Федор его уже не слушал. Все его внимание было приковано к безмолвной выразительной фигуре, там, у колонны. Бледное, напряженно-сосредоточенное лицо, с лихорадочно сверкающими глазами, изредка содрогается, как бы от внутренней боли.

22

Роброн, или робронда — очень широкое женское платье с округленным шлейфом, носившееся дамами хорошего общества в XVIII веке.

Вот снова музыка — тихая, но тревожная.

Плотно сжатые до того губы Федры с мучительным усилием раскрылись. Послышались первые слова на певучем незнакомом языке:

N'allons point plus avant. Demeurons, cli`ere Oehona. Je ne me soutiens plus: ma force m'abandonne… [23]

Федору показалось, будто он услышал журчанье внезапно прорвавшегося ручейка. Ручеек споткнулся о преграду и вновь прорывается:

Mes yeux sont 'eblouis du jour que je revois, Et mes genoux tremblants se d'erobent sous moi. H'elas!.. [24]

23

Здесь остановимся, Энона, дорогая. Нет сил, я падаю, совсем изнемогая. («Федра», действие I, явл. 3, перевод С. Шервинского).

24

Мои глаза слепит вновь обретенный свет. В дрожащих голенях повиновенья нет. Увы!..

Снова преграда. Молчание. Федра дрожит, у нее подкашиваются ноги. Бессильно, в полном изнеможении, падает в кресло.

Говорит несколько слов Энона.

Федра вскакивает с внезапным порывом. Сбрасывает на пол плащ. С криком отчаяния и боли встряхивает головой, отягченной высокой прической.

Узел волос распадается. Локоны, извиваясь, рассыпаются по обнаженным плечам. Страдальчески заломив руки над головой, Федра пытается быстро перейти сцену, — силы изменяют, ноги подкашиваются… В изнеможении падает она на колена — жалкая, убитая, подавленная собственным бессилием. В широко раскрытых глазах — пустота и мрак.

Наперсница в чем-то убеждает ее, что-то напоминает.

Федра под влиянием внезапного могучего порыва вскакивает, вырастает. Глаза уже не пусты и не темны — они мечут молнии гнева и возмущения. Голос звучит раскованной силой страсти. Он то поднимается до предельных высот, звучит певучей флейтой, то падает куда-то вниз, становится спотыкающимся, еле слышным, переходит в дрожащий, пугающий шопот. Снова взлет — и снова падение.

Вот — искренние, сердечные, вполне жизненные жалобы девочки-подростка на свою несчастную судьбу. Звуки, западающие прямо в душу. От них подкатывается к горлу душащий клубок. Хочется самому плакать, хочется утешать, ласкать это страдающее юное создание, взять его на руки и нежно убаюкивать, как ребенка. Момент — и страдающего ребенка как не бывало; он исчез так же непонятно, как и появился. По сцене мечется разъяренная, грозная мстительница:

О haine de V'enus! О fatale col`ere! Dans quels 'egarements l'amour jeta ma m`ere… [25]

Откуда в этом маленьком, хрупком, полудетском существе такая сила чувств, чувств едва ли испытанных им и только угадываемых каким-то внутренним, первородным инстинктом? Откуда эта восприимчивость и чуткость к несуществующим, в крайнем случае — к чужим, страданиям?

По спине и всему телу Федора Волкова пробегали мурашки. Сам артист и человек обостренного чувства, он был до глубины души взволнован — не правдоподобием, нет, а искренностью, неподдельностью страданий несчастной Федры. Именно — Федры, не Тани… Тани в данную минуту для него не существовало. Он видел только сценический образ воскрешенной героини древности.

25

О ты, Венеры гнев! О злоба роковая! Как мать моя в любви металася, блуждая!

Таня — слабое, неоперившееся существо, трогательное и беспомощное, а это — женщина, в груди которой заключены вулканы.

Не понимая языка, Федор понимал страдания Федры, сострадал ей и мучился вместе с нею.

«Полно! Только ли это сценическая Федра? Точно ли это лишь правдоподобие страданий?..»

Целый вихрь беспорядочных мыслей закрутился в голове Федора, целый поток плохо осознанных чувств теснился в груди.

Он не слыхал, что ему шептал, нагнувшись, сам взволнованный и расстроенный, Иван Степанович. Он лихорадочно отыскивал в уме ключ к этой сценической загадке. Неужели нашел? У Федора даже потемнело в глазах. Ну, конечно, нашел! Никакая это не Федра, это Татьяна Михайловна, Таня… Все эти страдания — не вымышленные, а действительные — доводятся до его сведения. Вся сила чувства и мощность певучих слов обращены к нему, только к нему, им порождаются, ему предназначаются, его умоляют и его проклинают. Если бы не было его вот здесь, в этом кресле, не было бы и чуда перевоплощения, совершающегося перед его глазами.

Федор не заметил, как ушла со сцены наперсница, как вышел Ипполит — Агния в греческом хитоне, не слушал, что тускло и бесцветно говорила эта неловкая фигурка, — он видел только одну Федру — Таню, или Таню — Федру, понимал только одни ее то молящие, то требующие, то угрожающие речи.

Все было ясно и без знания языка.

Федор видел себя в этой жалкой, беспомощно лепечущей фигурке Ипполита, и чувство буйного протеста нарастало в его груди. Он готов был броситься туда, на сцену, и сказать этой одержимой женщине, сказать по-своему, что она ошибается, забрасывая его грязью и презрением; что он не таков, каким она его себе представляет, что он сумеет постоять за себя, сумеет разбить в прах все ее недостойные предположения. Но…