Федор Волков

Федор Григорьевич в первое время не особенно горячо поддерживал эту мысль. Опасался потерять Таню. Без нее он больше не мыслил свое пребывание на сцене.

Когда он поделился своими опасениями с Татьяной Михайловной, она решительно сказала:

— Что бы ни воспоследовало, вопреки всему, я буду с тобою неразлучно… Возврата нет.

Играя на домашних сценах, несмотря на неизменно зажигавшее его присутствие Тани, Федор все же по временам чувствовал легкую неудовлетворенность, какое-то насильственное укорачивание своей внутренней сущности. Похоже было на то, что будто кто-то незримый аккуратно подрезывает ему крылья, мешая свободному полету.

Хоть и не сразу, Федор нашел причину этой неудовлетворенности. Она вытекала из лицезрения все одного и того же ограниченного круга смотрителей. Широкой натуре Федора недоставало толпы, массы, смотрителей всех сословий. Не напудренной и разодетой кучки сдержанных театральных ценителей, а подлинной толпы с ее непосредственной горячностью и откровенностью чувств, с ее бескорыстной привязанностью, которая не может быть расценена ни на какую монету.

Придя к этому выводу, Волков начал поощрять и подталкивать возможность учреждения постоянного, для всех доступного театра.

При встречах с воеводой, бывавшим по своей малоподвижности довольно редким гостем на их представлениях, Федор не упускал случая развивать эту мысль перед всесильным хозяином города.

Внутренно такой же громоздкий и тяжелый, как и наружно, Михайло Андреич бормотал о желательности оного, но ссылался всякий раз на отсутствие средств на постройку.

— Средства потребны немалые, — отдувался он. — Понеже того… уж коли строить, то того… надлежит возвести хоромину превеликую… могущую служить того… прибежищем музам також и в зимнее время… А музы — особы зябкие… печи потребны, то да се… А в казне у нас — шиш…

Упирал все время на общественность начинания. — Мое дело — сторона… Почтенных мужей города, охочих смотрителей за бока берите… На доброхотные даяния оных уповайте… К им и относитесь впредь…

Как-то под вечер Яков Шумский явился к Федору и предложил ему совершить вместе прогулку невеликую.

Федор молча оделся, ни о чем не спрашивая.

Прошлись немного по набережной, толкуя о том, о сем. Шумский свернул в поперечную улицу, пустую и захолустную. Остановился перед большим каменным, нежилым и разрушающимся зданием, — бывшими провиантскими складами. Что там хранилось, неизвестно было, только о провианте запасном давно уже никто не слыхивал.

— Добрая махина, — показал Яков рукою по направлению складов. — Наипаче бесполезная. Разрушается.

— А что там внутри, ведомо тебе?

— Не ведомо, но угадано быть может без ошибки. Мерзость и запустение. Ежели и есть что догнивающее, — догнить оное и на воле может.

— Кому принадлежит сие? — заинтересовался Федор, смекнув в чем дело.

— Государству российскому.

Обошли здание вокруг, увязая в снегу выше колен. Проникли за разрушенную огородку во двор. Заглядывали в зияющие щели полусгнивших дверей.

— Какой театр может быть приуготован, Яков, — загорелся Федор.

— То-то!! — отвечал Шумский. — Требуй здание сие для народа у господина воеводы нашего, також разрушающегося.

На представлении «Синава» у Ивана Степановича присутствовавший там воевода забыл про свою одышку, расчувствовался до увлажнения очей. Притянул Федора к своей необъятной туше, пытался расцеловать, назвал российским Росциусом [36] .

Федор нашел момент благоприятным для наступления на воеводу. Он уже давно поделился своими замыслами с Майковым и Серовым. Те советовали выждать, когда на неподвижного воеводу найдет «подвижный стих»…. Очевидно, этот стих нашел. Федор спросил о пустующем здании.

36

Росций — знаменитый древнеримский актер.

— Како здание, дай бог памяти? — соображал отец города.

— А то, большое, втуне разрушающееся, объяснял Федор.

— Да их много таких. О коем речь?

Федор описал со всею обстоятельностью. Воевода посопел, заотдувался. Промолвил:

— Пригодно буде — можно ослобонить. Поделки иждивением обчим. Без нас. Казна воеводская тоща. Да где, чай! Обветшало зело…

Федор поблагодарил за разрешение и сказал, что с остальным сами как-нибудь справятся.

Не дожидаясь весны, приступили к расчистке складов и выяснению потребных переделок и расходов. Волков и вся его компания были вне себя от свалившейся им удачи.

Заслуживает быть отмеченным, что воевода через несколько дней раскаялся в чуть было не совершенном им благодеянии. Ему пришла в голову неплохая мысль, а ну, провиантская часть улучшится в ближайшие лета? Где хранить тогда дюже добрые запасы? Когда он очень озабоченно заявил об этом Ивану Степановичу, тот прямо взбеленился. Ругался с воеводой непристойно. Назвал его тюфяком, колпаком, кулем рогожным и еще многими поносными и обидными прозвищами.

— Мартын с балалайкой ты, а не воевода-радетель! — кричал помещик. — Эка! Провианты у него обретутся, у сумы переметной! А пошто оные до седня не обретошася? Нако-ся! Эконом сыскался, крыса монастырская! Алибо дождик, алибо снег, алибо будет, алибо нет. А со складом покончено. Обчеству оный подарен есть. Мертвецов с погоста не волокут — дюже дух чижол. Да мы уже и капиталы немалые на подготовку истратили. Плати протори, байбак! Владей своим дерьмом.

— Да из чего платить-то? — испугался воевода. — Где у меня капиталы? И чего ты ругаешься? Слова молвить нельзя… Я сказал: быть возможно…

— То-то, быть возможно. А нам всем ведомо, что сие невозможно, чтобы у тебя запасы казенные завелись. Ну, ладно. Помиримся. Лоджию [37] тебе соорудим, твою собственную. Седалище особое, дабы выдержать возмогло персону твою непомерную. Сидеть будешь в оной лоджи один и пугать всех видом своим грозным, — улещал Иван Степанович воеводу.

37

Ложу.

Воевода сдался.

Весенние бури

Наступала весна 1750 года. Солнышко день ото дня пригревало все теплее и ласковее. Прошел уже и Алексей — человек божий — с гор вода. По ярославским буеракам звонко журчали мутные, грязные потоки.

Волга посерела и начала пухнуть.

У попов наступал пасхальный сенокос.

Почтенный семинарский хорег о. Иринарх положительно разрывался на части. Он метался от предстояния алтарю к комедийной хоромине: от храма бога живого к храму девы Мельпомены.

Это служение двум богам сразу производило временами изрядную путаницу в кудлатой голове о. Иринарха.

Облачаясь в священнические ризы, он думал о том, како надлежит облачить жрецов Перуновых — Жеривола и Кудояра. Слушая гнусаво-косноязычное чтение своего дьячка Онуфрия, старался запомнить его козелкование, дабы потом заставить тако честь монологи Беса Хулы в «Трагикомедии о Владимире, словенских стран князе» [38] , которая уже с месяц как разучивалась семинаристами для выпускного представления.

38

Сочинение Феофана Прокоповича, писателя и государственного деятеля, помощника Петра Великого в деле насаждения в России просвещения (1681–1736).