Фельдмаршал должен умереть

Пройдясь по нападающим ещё тремя короткими очередями, Скорцени принялся менять ленту, но в это время откуда-то донёсся голос Морского Пехотинца:

— Да мы же пришвартованы! Скорцени, отшвартуйте яхту! Приближаюсь к берегу.

Идея пришвартовать яхту, забросив канатную петлю на пень, пришла в голову самому американцу. Он считал, что так лучше — яхта не будет дрейфовать, а главное, можно будет в случае необходимости быстро высадиться на берег.

Приподнявшись, штурмбаннфюрер выстрелом из пистолета уложил слишком уж обнаглевшего гарибальдийца и метнулся на берег. Рослый детина возник буквально в трех-четырёх шагах от Скорцени. Он выстрелил, и Отто ощутил, что пуля растерзала рукав и обожгла предплечье. Уже забросив конец каната за борт, он сумел отбить штыковой удар и, перехватив винтовку, подножкой уложил партизана на землю, а затем, ударом приклада в лицо, буквально вогнать его голову в рыхлую мелкокаменистую почву прибрежья. В эту же минуту прозвучал выстрел снайперской винтовки, после которого еще один воитель гор вскрикнул и, перевалившись через гребень склона, скатился к ногам штурмбаннфюрера.

«А вот за этот выстрел спасибо, — мысленно поблагодарил Скорцени княгиню. — Очень уж он вовремя. И никаких псалмопений по этому поводу, никаких псалмопений!».

Перепрыгнуть с пирса на палубу он уже не сумел. Единственное, на что его хватило, это в прыжке схватиться руками за борт. Пулемет на палубе «Мавритании» вновь ожил, но теперь за него залёг Морской Пехотинец. Пули проносились прямо над головой обер-диверсанта рейха, и он вынужден был крикнуть американцу, чтобы тот не слишком усердствовал. И потом ещё несколько секунд штурмбаннфюреру пришлось провести между палубой и морем, между бортом и пирсом распятым на простреливаемом борту яхты.

«А ведь если бы американец захотел, он запросто уложил бы меня сейчас!» — последняя мысль, которая осенила Скорцени, когда он по-щенячьи вскарабкался по скользкому борту и перевалился через фальшборт на палубу Единственное, чего он до смертного страха боялся, чтобы одна из партизанских пуль не досталась ему в ягодицу. Такой рыцарской отметины он попросту не смог бы потом пережить.

Прежде чем ухватиться за борт, Отто забросил свой пистолет на палубу и теперь, оказавшись на ней, под пулями врага ощупывал расползавшуюся из-под его мокрого мундира лужу, надеясь наткнуться на оружие. Бесполезное занятие это было прервано звериным рычанием Морского Пехотинца. Оставив пулемёт, американец полулежал на палубе и сжимал руками раненое бедро. «А ведь в него вошла пуля, которая должна была достаться мне!» — почему-то решил Скорцени и, ухватив американца под мышки, потащил за рубку.

— Княгиня, разберитесь с двигателем яхты, иначе мы врежемся в прибрежные скалы.

— В Скалу Любви, — уточнила Мария-Виктория, однако свой снайперский пост всё же оставила.

Вернувшись к пулемёту, Скорцени опять включился в бой. С запада, со стороны ближайшего городка, к вилле приближалась колонна. По рёву моторов штурмбаннфюрер определил, что в её составе то ли бронетранспортёр, то ли танкетка. Партизаны уже поняли, что прибывает подкрепление, и по кромке берега пытались уйти назад, на серпантин, по которому спустились сюда. Однако сначала им предстояло преодолеть скалу, которая хребтом динозавра сползала в море, и за которой засело несколько солдат, спустившихся с возвышенности.

Чтобы не заниматься скалолазанием, двое партизан даже пустились вплавь, чтобы уйти вдоль берега. Но одного Скорцени сразу же сумел отправить на дно, а другой, прекрасный пловец, всё удалялся и удалялся, непотопляемый и неуязвимый.

«Только бы эти, из прибывшей колонны, вовремя разобрались кто есть кто, — с тревогой подумал Скорцени, прислушиваясь к перекрикиванию, доносившемуся из-за виллы, где остановилась колонна. — А то ведь логичнее предположить, что на дороге солдаты. А на возвышенности в лесу — партизаны. И тогда…».

36

С минуту фельдмаршал молчал, откинувшись на спинку сиденья и обессиленно запрокинув голову. Бургдорф незаметно расстегнул кобуру и терпеливо ждал. «Главное, — считал он, — сделано: приговор Лису Пустыни по существу зачитан». Это был самый трудный нравственный рубеж, который генералу предстояло преодолеть прежде всего и который до сих пор сдерживал его.

— Никогда бы не мог предположить, что этим гонцом смерти станешь ты, Вильгельм, — с явной грустью в душе проговорил Роммель. И теперь уже в его голосе не проскальзывало прежних нот агрессивности и пренебрежения. О, нет, в эти минуты обречённый явно пытался заговорить с ним доверительно, возможно, даже растрогать воспоминаниями о былой дружбе, которых генерал опасался больше всего.

— Этим гонцом смерти мог стать кто угодно, — сухо ответил Бургдорф, пытаясь не допустить новой волны сентиментальных экскурсов в прошлое, — Не в этом суть.

— Не спорю: мог. Однако же Гитлер избрал именно тебя.

— А кого прикажете фюреру избирать для столь деликатных поручений, как не личного адъютанта?! — искренне удивился его непонятливости Бургдорф. Теперь генерал уже не сомневался, что рядом с ним сидит окончательно сломленный и почти смирившийся со своей судьбой смертник, ничего общего не имеющий с некогда знаменитым «героем Африки». — Во-первых, фюрер полностью доверяет мне. А во-вторых, он помнит о наших с вами, фельдмаршал, некогда исключительно дружеских отношениях, к которым мне не хотелось бы сейчас обращаться. Решительно не хотелось бы.

— Не время, понимаю, — сочувственно согласился с ним Роммель.

— И не я виноват, — перешел на еще более жесткий, официальный тон Бургдорф, — что вы, фельдмаршал Роммель, не сумели сделать для себя надлежащих выводов еще до того, как в эту ситуацию вмешается фюрер. Извините, но фельдмаршал фон Клюге оказался дальновиднее.

— Если бы речь шла не о таких ничтожествах, как Фромм и фон Клюге, я бы мог предположить, что фюрер стремится истребить всю военную элиту рейха. Как в своё время советскую элиту истреблял Сталин.

— Он стремится истребить не элиту, а врагов рейха и своих личных врагов, что одно и то же. И стоит ли, упоминая имена врагов и предателей, твердить о какой-то там элите?

— Не согласен, — неожиданно окреп голос Роммеля, — быть личным врагом фюрера — ещё не значит быть врагом рейха.

— Разве не фюрер создал этот рейх?

— Его создавали многие люди, пусть даже и во главе с фюрером. — И Бургдорф заметил, как лицо «героя Африки» неожиданно превратилось в одну из ритуальных африканских масок, в которой отпечатался яростный гнев, замешанный на фанатичной ненависти и презрении. — Любить фюрера и любить рейх — не одно и то же, Бургдорф. И вы как адъютант Гитлера знаете это лучше меня, фронтовика.

Бургдорф раздраженно покачал головой. Он отказывался понимать Роммеля. Ведь всё ясно; к чему все эти бесконечные философствования и словоизлияния?

— Я прибыл сюда не для того, чтобы вести с вами политические диспуты, фельдмаршал Роммель. Постулаты философии меня тоже никогда не интересовали.

— Вам вообще не стоило прибывать сюда.

— Это не вам решать, Роммель. Фюрер предлагает вам выбор: позорный суд со всеми возможными изощрениями, на которые только способен председатель Народного суда Фрейслер, и с крючьями Плетцензее…

— На какие только способен… — прохрипел Роммель. Он видел хронику, родившуюся в стенах тюрьмы Плетцензее и запечатлевшую все детали повешения первых двенадцати осуждённых заговорщиков, в том числе фельдмаршала Витцлебена, поэтому прекрасно понимал, о чём идет речь.

— Так вот, фюрер предлагает вам выбор: позорный суд, после которого ваша семья превратится в семью предателя рейха, или вполне достойный выход из ловушки, в которую вы сами себя загнали, оказавшись в лагере заговорщиков. Фюрер гарантирует, что это будет по-настоящему достойный выход, с сохранением имени, чина, наград и заслуг, воинской чести и места в истории Германии. Прежде всего — в её военной истории. Так чего вы еще требуете от нас, Роммель? Что вы ещё вправе требовать от фюрера?