Фельдмаршал Румянцев

Нет, невозможно разобрать ее корявый почерк, хоть бы отдавала переписывать кому-нибудь. Уж на что у него самого плохой почерк, а у жены ничуть не лучше. А вот еще одно горькое письмо, полное показного покорства и тайного недовольства. И снова – все о детях…

9 декабря 1770. Москва. «Батюшка мой Петр Александрыч. Письмо твое, батюшка, через Лунина получила, радуюся, что ты здоров, а что в нем писано, на все отвечать не знаю как, а лучше, думаю, умолчать, все в твоей воле состоит, я и дети всегда тебе повинуемся… Только об том прикажи себе сказать, что вы пишете, что у меня ништо не спорится, правда, денег лежачих нет, и долгу не уплатила, а из доходов в два года на строение дома в Москве одиннадцать тысяч положила; скажете, да кто велел? Верь Богу, крайняя нужда, негде жить было… Ежели бы да не посещение Божеское пожарами, что Чебарчино выгорело, я бы и нонеча у тебя не просила; а как дети скоро едут в Петербург, то непременно принуждена занять – их отпустить. Поверьте Богу, в Москве жить так, как я живу, сено, дрова покупаючи, – не дешевле других мест. Что же я писала про петербургскую езду – это не для своего удовольствия, чтобы я с родными своими видеться хотела, потому что я знала, что брат будет в Москве, которого на сих днях и ожидаю, а единственно то же думала, что и вы пишете, для детей бы что полезное, их куда бы послать, – заочно этого сделать не можно, пускай же еще хотя год так проживут…большой – страсть великую к службе имеет и меня часто упрекает, что я причиною его волонтером не пустила, а считает – конечно бы, ты его взял, да моей воли на то не было. Принца прусского сюда ожидают, я и тут принуждена себе сделать излишнее, потому – куда его ни звать ни будут – мне везде быть с ним на обедах, и уже и звана от многих; так видишь, батюшка, что не самоизвольные я лишние расходы делаю, а единственно уже по чину и чести принуждена…»

Да, тут ничего не поделаешь, расходы увеличились, нужно соблюдать чин и честь, правильно она пишет…

Румянцев с грустью перелистывал письма… «Вчерась курьер от тебя приехал, с которым я писем не имела, и очень меня огорчило в обстоятельствах тех…» Господи! Как будто у меня не хватает дел, чтобы с каждым курьером писать жене. Может, курьеры-то и часто ездят, да не с каждым пошлешь письмо, ведь его нужно написать или продиктовать. А сколько всего накопится за день, не успеваешь ордера-то рассылать, а тут… «Я одного только уже и прошу, что в этом мое удовольствие сделать, хотя бы своей рукою да имя подписывать…» Ну это уже совершеннейшие пустяки, чувствительность какая-то чрезмерная… А вот и о детях! «…Детей я на сих днях отпускаю в Петербург, которым не отменно надобно верховых лошадей, следственно и убор, чепраки шитые, как знаю, что у тебя есть, пожалуй, буде не надобны тебе которые, пришлите ко мне, а то я принуждена буду купить им обоим. Достается в адъютанты в нынешний новый год, в доклад поданы, матушка ко мне пишет, и я принуждена теперь все излишнее еще для них сделать, лошадей и уборы, и людей прибавить им, и расходу…»

Никуда не денешься, сыновья фельдмаршала должны быть снаряжены соответствующе их положению и чести! И сыновья это уже прекрасно понимают. Вон уже как пишут Михаил и Николай: «…И я вам, милостивый государь батюшка, приношу мой нижайший поклон, притом доношу, что сегодня получили письма от бабушки, что мы оба с братом в доклад поданы в адъютанты полковые, а как вам небезызвестно, что излишния надобны лошади и уборы, а у меня хотя, по милости вашей, и есть, только не для парада, также и лошади не очень хорошие; и предаю себя в милость вашу и на оное буду ожидать вашего приказания. Ваш всенижайший и всепокорнейший слуга и сын г. М. Румянцев… И я, милостивый государь батюшка, возобновляю братнину просьбу и, предав себя в милость вашу, остаюсь ваш, милостивый государь батюшка, нижайший слуга и сын г. Николай Румянцев».

Екатерина Михайловна писала часто, старалась не пропустить ни одной почты, ни одного курьера, ни одной малейшей оказии. И ее беспокойство понятно. Она уже понимала, что мужа не вернуть и не будет ей спокойной семейной жизни. Но беспокоила ее судьба детей: им нужен был отец, его положение, да, наконец, и его деньги, чтобы встать на ноги и самостоятельно пойти по бурному морю житейскому. Потому и сообщала она фельдмаршалу, что отправила детей в Петербург, а для этого понадобилось занять 2 тысячи рублей для их приготовления, дала с собой, потратила на них 1500 рублей, были и другие расходы, и «осталося 380 р., чем мне жить и людям жалованья раздать».

Она беспокоилась о его здоровье, по-прежнему любила его и делала все, что ни скажет. И просит, чтоб он курьеров не пропускал, «особливо в нынешних обстоятельствах, что чума нас так стращает всех и уже и здесь, в главном госпитале и кругом, везде караул стоит». Это Екатерина Михайловна написала ему 25 декабря 1770 года, как раз в канун светлого Рождества Христова…

Чума дошла и до Москвы, и Румянцев немало провел дней в смятении и беспокойстве, опасаясь за детей и Екатерину Михайловну. Но, слава богу, все миновало… И вот сын Михаил стал его генерал-адъютантом, привез много новостей, забавно рассказывает о бабушке своей, славной гофмейстерине императорского двора Марии Андреевне Румянцевой, тетке, Прасковье Александровне Брюс, статс-даме… Да и мало ли знакомых, друзей в Петербурге, сколько родственников, и все они занимают высокое положение при дворе. Не дадут пропасть его детям, если с ним что случится…

Но эти тревоги и заботы о родственниках, о матери и детях, которые не так уж часто посещали сурового воина, как-то незаметно для него начали словно бы таять, оставляя в душе его легкую грусть. Тянет его уже к покою, семейному уюту – сколько уж лет он постоянно в походах, в палатках, без необходимых удобств и комфорта! А так хочется понежиться в своем родном доме, где все привычно и все знают, чего он хочет и что любит.

Да не до того сейчас. Война идет, и неизвестно, сколько она еще продлится… Многое зависит от настроения в Порте, а сведения оттуда поступают скупо. Вот если только Алексей Михайлович Обрезков что расскажет.

Со дня на день Петр Александрович ждал приезда из Турции посла Обрезкова, которого наконец-то выпустили из заточения в Семибашенном замке, где он просидел больше двух лет. Еще в июле Румянцев получил письмо, в котором он давал знать о своем освобождении, о том, что после карантина из Землина «возьмет путь» через Темишварский банат в город Чирк-Гумеш, лежащий на Трансильванской границе, а затем может заехать в Яссы. Румянцев тут же послал нарочного для того, чтобы сделать все возможное и ускорить его приезд в Молдавию. В записке просил, раз уж он все равно будет в Яссах, побывать у него, пока экипажи его будут чинить и готовить для дальнейшего пути. «От него я могу получить сведения из первых рук, как от лучшего знатока турецких дел. А сведанное от него на пользу службы пойдет», – думал Румянцев.

И вот наконец Обрезков в Яссах. После непременных веселых застолий и общего разговора, в котором принимали участие многие генералы и старшие офицеры, Румянцев и Обрезков наконец-то остались наедине.

– Алексей Михайлович! А ведь вы с батюшкой моим еще служили…

– Да, как же… Служил еще при Анне Иоанновне. Больше тридцати лет назад дворянином посольства впервые побывал в Турции, да вот с тех пор сколько переживаний с ней связано… Помню, что мы с Александром Ивановичем везли портрет Анны Иоанновны. Да слишком долго пробыли в Киеве, пока нам разрешили тронуться в путь в Константинополь. А пока приехали в Турцию да пока вели переговоры, вместо Анны Иоанновны императрицей стала ее племянница. Когда же мы вернулись – на отцовском троне сидела Елизавета…

– Алексей Михайлович! А что в Порте? Меня очень интересует положение там. От этого, сами знаете, очень многое сейчас зависит.

– В Константинополе все очень плохо, народные массы недовольны войной, женщины криком кричат, требуя вернуть мужей… Люди голодают… Султан тоже хочет мира, да не может преодолеть свою спесь… Как же, владыка мира! Но и он почувствовал, что стране нужен мир. С какой пышностью отпустил меня! Только на Востоке такое возможно. Сначала посадил меня в Семибашенный замок и грозил расправой, а потом, как только вмешались наши медиаторы, прусский и австрийский послы, так сразу же все переменилось… – Тут Обрезков спохватился: – Но что же все я говорю да я…

– Оно и понятно! – улыбнулся фельдмаршал. – Сколько месяцев вам не приходилось общаться с русскими людьми…

– Расскажите, Петр Александрович, что здесь происходит.

– У нас тут такое дело возникло, Алексей Михайлович… Широко разнеслась по Молдавии и Валахии весть о том, что вас выпустили. И всем стало понятно, что переговоры с турками скоро начнутся. Распространяются слухи, что Молдавия и Валахия снова отойдут к Турции и снова начнется резня тех, кто был эти годы с русскими, помогал продовольствием, участвовал в нашей армии. Тот же брат здешнего господаря Якувакий, упомянутый вами, прислал из Константинополя письмо к боярам города Браилова, в нем он сообщал, что будто бы эти переговоры уже начались и что оба дунайских княжества вновь присоединятся к Турции. Представляете, какая началась паника… Напуганные жители всяческими способами уклоняются от помощи нашим войскам, убегают в горы, скрываются в лесах…

– Да, проезжая по Молдавии, я видел какое-то оскудение, забитость жителей… А так мало их…

– Край действительно оскудел. Война его истощила, а теперь еще и страх возвращения к Турции. Я пытаюсь успокоить жителей как могу, велел брать под арест всех, кто распускает вредные для нас слухи.

– Это правильно, ничего нет страшнее слухов…

– И вот что получается. Несколько раз писал я Никите Ивановичу, прося об определении места для пребывания господаря молдавского князя Гика, но не получал никакого уведомления. А теперь вновь имею причину для беспокойства… Сей князь, узнав, что мир с Турцией заключается помимо его посредства, стал ныне пугать здешних жителей тем, что их ожидает тогда, когда вновь отойдут под владычество турок.