Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Сабина, выполнив поручение сестры, ушла к себе в комнату, а Михалина, Куба и Феликс расположились в гостиной за столом, покрытым тяжелой расшитой скатертью.

— Ну, что же здесь случилось? — спросил Феликс.

— Случились непостижимые вещи, которых я никак не могу понять.

Куба рассказал о том, что произошло за последние два месяца.

Здзислава Ледера варшавская охранка разыскивала по старому делу, связанному еще с Каспшаком и вооруженным сопротивлением при аресте мокотовской типографии. И вдруг его неожиданно арестовали на улице, хотя Здзислав был отлично законспирирован: другой паспорт, другая кличка, он даже изменил внешность. Видно, о нем стало известно в охранке. Но от кого?

Ледера арестовали во Вроцлаве, и Куба немедленно отправился туда, чтобы попытаться его освободить.

— Конечно, это была авантюра, — рассказывал Ганецкий, — но ничего другого мы не могли придумать. Я узнал, что во Вроцлаве заправляет делами ротмистр Енаков, и поехал к нему в тюрьму. Оделся примерно так же, как мы были одеты с тобой, когда ехали в Лодзь с транспортом литературы: изображал знатного барина, варшавского коммерсанта.

Пришел, закрыл за собой дверь и сказал: «Я приехал из Варшавы, чтобы освободить Вольмана. Это мой компаньон». У Здзислава был паспорт на имя Оскара Вольмана. «Конечно, — говорю, — я мог бы все это сделать иным путем, но не хочу». — «Каким путем?» — спросил ротмистр. «А вот таким», — я достал браунинг и положил перед собой на стол. Ротмистр, видно не робкого десятка, тоже вынул из стола револьвер и положил перед собой. Сидим, смотрим друг на друга. Говорю ему: «Это я пошутил». «Я тоже пошутил», — сказал он. Оружие убрали. Стали говорить начистоту. Так, мол, и так, мне необходимо перевести Вольмана в больницу, прошу не препятствовать. Больше мне от вас ничего не нужно, в накладе вы не останетесь. Вынул из кармана пачку денег, показал ему и положил обратно. Енаков говорит: «Нужна справка от доктора». «Будет, — говорю, — справка, через час могу привезти. А сейчас я хочу встретиться с моим компаньоном, хотя бы в вашем присутствии». Разрешил! Вызвал дежурного и распорядился доставить к нему арестанта Вольмана. Входит Здзислав, видит меня, и глаза у него от удивления лезут на лоб. А я, не дав ему опомниться, говорю: «Завтра же дайте распоряжение в банк выдать деньги по предъявлении ассигнации номер такой-то. После этого вас переведут в больницу». Он сразу включился в мою игру: «Хорошо, — говорит, — сделаю». А ротмистр глядит на нас алчным взглядом.

На этом встреча с Здзиславом закончилась. Перед уходом он засмеялся и сказал: «Вы знаете, я же собирался ехать на запад, в Англию, а теперь меня обещают услать на восток. Обвиняют в связи с каким-то Каспшаком, говорят про какую-то типографию... Так я им на это ответил: не возражаю, земля ведь круглая, можно и через восток ехать. Сначала по сибирской дороге, потом в Нью-Йорк, а там в Англию...» В общем, Здзислав предупредил, что арестовали его по старому делу о мокотовской типографии.

— Ну и чем же все это кончилось? — спросил Феликс, внимательно слушавший рассказ Ганецкого.

— В тот же день вечером мы условились встретиться с ротмистром в ресторане «Виктория», — продолжал Куба. — Я должен был передать ему медицинскую справку и часть денег. Чтобы уточнить время встречи, обещал позвонить ему по телефону. Договорились на восемь часов. Я пришел раньше, в ресторан пока не заходил, наблюдал с другой стороны улицы. Ротмистр явился в сопровождении полицейских. Значит, передумал — может, испугался... Здесь охранка продолжает свирепствовать. И Михалина заметила за собой слежку. Поэтому вместо нее мы попросили поехать на вокзал Сабину.

Михалина добавила: шпика она заметила в конке. Вероятно, ее выследили, когда встречалась с братом — за несколько дней до его ареста. Михалина долго водила шпиков по городу. Потом она нырнула в ворота знакомого дома, вышла проходным двором на другую улицу и исчезла.

В гостиную вошла Сабина, пригласила пить чай и познакомила Юзефа со своей матерью. В столовой шутили, разговаривали о посторонних делах. Но на душе у всех было пасмурно.

За столом Феликс сидел напротив Сабины. Свет лампы падал на ее лицо. Сабина все больше привлекала его внимание. Временами она поднимала на Юзефа свои широко расставленные глаза.

4

Владимир Бурцев, бывший террорист-народоволец, бежавший когда-то из ссылки, отошел от революционной работы и стал заниматься издательской деятельностью. В чем была причина, трудно сказать. Может быть, разочарование: террористическая деятельность не давала ожидаемых результатов, а может, были какие-то личные мотивы, но интерес к революционной работе он потерял.

Уехав за границу, Бурцев в начале века выпустил в Париже первый помер историко-революционного журнала «Былое». Он стал издателем и редактором журнала, рядовым его сотрудником и экспедитором. Выходившие за границей тетради «Былого» обратили на себя внимание читателей России. После октябрьского манифеста и объявленной царской амнистии Бурцев переселился в Петербург, где продолжал издавать журнал, уже легально. Редакция находилась неподалеку от Литейного.

Однажды в редакцию «Былого» зашел незнакомый посетитель — молодой человек в темных очках, худощавый шатен, назвал себя Михайловским. В комнате, пребывавшей в хаотическом беспорядке — заваленной книгами, рукописями, комплектами газет, Бурцев сидел один. Он работал, освободив для себя место за письменным столом. Перед ним лежала стопка писчей бумаги и несколько остро заточенных карандашей.

Посетитель подошел к столу, поздоровался и протянул Бурцеву небольшого формата фотографическую карточку.

— Вы узнаете здесь себя? — спросил он. — По этой фотографии вас разыскивала полиция после вашего побега из ссылки...

Бурцев удивленно взглянул на фотографию, потом на посетителя.

— Но как она к вам попала?

— Очень просто. Я служу в Департаменте полиции чиновником особых поручений при Варшавском охранном отделении... Фотографию взял в Департаменте, чтобы доказать вам, что я не лгу.

— Ну и что же привело вас ко мне? — все так же спокойно спросил Бурцев. Обнаружив, что посетителю негде присесть, он вышел из-за стола, поднял с кресла кипу бумаг, подержал в руках и, не найдя куда положить, опустил на пол. Кивнул на кресло: — Садитесь!

— Привело меня следующее. По своим убеждениям я эсер и сознательно пошел служить в полицию, чтобы знать, что там происходит. Теперь я хочу спросить: могу ли я быть чем-нибудь полезен освободительному движению?

Бурцев подумал: «Человек интересный... а ну если провокатор?» Здесь, в Петербурге, в пределах досягаемости российской охранки, поддерживать подобные контакты было делом опасным. Ответил уклончиво:

— Видите ли, я литератор и ни к какой партии не принадлежу. Единственно, что меня интересует, — мой журнал, история революционного движения. Ну, и в частности — выяснение провокаторства в прошлом и настоящем. Тоже, так сказать, в историческом аспекте.

— Вот здесь я мог бы быть вам полезен, — сказал посетитель. — Знаете ли вы, например, что в Центральном комитете социалистов-революционеров есть провокатор, связанный много лет с Департаментом полиции?

— Кто?!

— Азеф! Член Центрального комитета и руководитель боевой организации эсеров!

— Но это и есть провокация, молодой человек! — Бурцев с гневом взглянул на Михайловского. — И я могу сказать, кому она нужна: жандармскому управлению! Я уже слышал подобное в прошлом году. Слухи не подтвердились.

— И все же это так... Если подтвердились подозрения в отношении Николая Татарова, почему этого не может произойти в отношении Азефа? Вы не думали об этом, господин Бурцев? Они работали вместе, хотя и не знали друг друга.

— Так это вы сообщили о них в партию эсеров? Было анонимное письмо о том, что Азеф и Татаров предатели. Можно было предположить, что письмо исходит из недр Департамента полиции.

— Нет, то был кто-то другой... Я пытался связаться в Варшаве с социал-демократами по поводу сотрудницы охранки Барской. Мне не поверили... Но я расследовал убийство Татарова, совершенное террористом Савинковым. Могу подтвердить, что он действительно служил в Департаменте полиции. Татаров был засекречен даже от Варшавского охранного отделения. Провокаторы доносили о нем как об активном революционере. Татаров — поляк-националист, выдавал русских революционеров и никогда — поляков.