Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

— Ой! — испуганно воскликнула женщина.

— Чего ойкаешь! — одернул ее мастеровой в посконной рубахе. — Значит, люди справедливые, раз за народ. Как думаешь, служивый, верно я говорю? — обратился он к солдату, который прислушивался к разговору.

— Никак не думаю. Я на царевой службе.

— Вот и дурак, — беззлобно сказал ему Матушевский. — Дома, видать, богато живете, земли, видать, много... Из помещиков, что ли?

— Так уж и много, — возразил солдат, совсем не обидевшись на арестованного. — Ни кола ни двора. Это у барина много!

— Ну вот, а нас посадили за то, что хотим людям счастье добыть: мужикам — землю, рабочим — заводы, а всему народу — свободу.

Толпа росла. Женщины принесли узникам наскоро собранную еду. Разговор стал общим, как на митинге. Солдаты относились к этому по меньшей мере безразлично, если не сказать дружелюбно. Но когда появлялся офицер, они становились суровыми, начинали строго покрикивать, чтобы зеваки отодвинулись от забора, а заключенные ушли в помещение. Но офицер исчезал, и все начиналось опять.

К полудню в толпе появился пекарь в белой куртке и колпаке с корзиной горячего хлеба. Он подошел к солдату, спросил, можно ли передать хлеб арестованным.

— Отнеси, да не мешкай!

Парень шмыгнул в калитку.

— Кто здесь Мартин? — спросил он, войдя в комнату.

— Ну, я Мартин. Чего тебе?

— Велели передать одежу. Кому — сами знаете. Чтобы вышел вместо меня. А я посижу здесь пока что...

Парень извлек из корзины холщевые штаны и рубаху, лежавшие под ситными.

— Погоди, сейчас все уладим. — Матушевский подошел к Дзержинскому: — Юзеф, тебе надо бежать. Есть возможность. — Он рассказал о пекаре с одеждой, приготовленной для побега.

— Нет, я этого не сделаю, — возразил Дзержинский. — Я должен остаться и подвергнуться той же участи, что и другие. Иначе скажут, что мы создаем привилегии для «генералов»...

Как ни убеждали Феликса, он стоял на своем. Пекарь ушел.

Было еще светло, когда к домикам на окраине Новоминска, превращенным в пересыльную тюрьму, подогнали десяток подвод и погрузили на них арестованных. Конечно, надежнее всего было бы отправить их по железной дороге, но в городе распространился слух, будто рабочие намерены отбить политических, как только их приведут на вокзал. Сотрудник Варшавского жандармского управления не рискнул пренебречь слухами и под усиленным конвоем отправил «конференцию социал-демократов» гужевым транспортом, заменив для надежности солдат, которые охраняли заключенных в Новоминске.

Ранним утром телеги с арестованными делегатами протарахтели по безлюдным улицам Варшавы и остановились перед следственной тюрьмой «Павиак». Только Дзержинского, у которого обнаружили нелегальную литературу, отправили в цитадель, в знакомый ему Десятый павильон. Но жандармы не подозревали, кого им удалось захватить на лесной поляне. При аресте Феликс предъявил паспорт на имя Яна Эдмундовича Кржечковского.

В третий раз Дзержинский переступил порог Десятого павильона Варшавской цитадели.

«Моя дорогая! — писал Феликс Альдоне. — Пока чувствую себя здесь неплохо — ведь всего 7 недель прошло со дня моего ареста, здоровье хорошее, книги имею... Ведь ты знаешь мою натуру, я даже в тюрьме, строя жизнь из мыслей и мечтаний, из своих идей, могу себя назвать счастливым. Мне только недостает красоты природы, это тяжелее всего. Я страшно полюбил в последние годы природу...

На этот раз я не буду столько сидеть, как раньше. Мое дело не серьезное, а наказания теперь легче. Буду наказан не административно, а судебно, поэтому смогу себя защищать».

Брату Игнатию он написал о том же, только иначе:

«Твое письмо я получил, ты спрашиваешь, какая у меня камера... Так вот, в нескольких словах: камера большая — 5 на 7 шагов, большое окно с граненым стеклом. Прогулка 15 минут. Письма — пол почтового листка в неделю. Баня (раз в месяц). Сижу пока один. «Тюремной» тишины здесь нет. Через открытые форточки порой долетают очень отчетливо солдатские разговоры и песни, грохот телег, военная музыка, гудки пароходов и поездов, щебет воробьев, шум деревьев, пение петухов, лай собак и разные другие звуки и голоса, приятные и неприятные.

У меня есть теперь время думать. И, находясь в тюрьме, имея перед собой долгие, томительные годы, — я хочу жить».

В разгар революционных бурь 1905 года за плечами Дзержинского было уже две ссылки, два побега и почти пять лет тюремного заключения. А революционной работы, которую он вел между арестами, насчитывалось не больше четырех лет. Теперь ему было уже двадцать восемь. К нему пришла зрелость деятеля революционного подполья.

Глава седьмая. "Долой самодержавие!"

1

Был октябрь 1905 года.

Накал революционной борьбы в России достиг своей кульминации, и царь вынужден был издать манифест о политических свободах, амнистии политическим заключенным. Любыми средствами стремился он погасить революционное движение, охватившее всю страну.

В политической забастовке участвовало больше двух миллионов промышленных рабочих, железнодорожников, служащих, студентов, и впервые забастовщики настойчиво требовали уже не прибавки жалованья, не сокращения рабочего дня, а свержения царского правительства, установления иного социального строя. В рабочих центрах возникали первые Советы рабочих депутатов.

Царская власть держалась на волоске. Хорошо понял это граф Витте, председатель Комитета министров в Санкт-Петербурге. Он и убедил царя издать манифест — наобещать народу златые горы и тем самым выиграть время...

Манифест царя обнародовали семнадцатого октября, а через три дня политических заключенных выпустили из тюрем. Из Варшавской цитадели вместе с другими вышел и Феликс Дзержинский.

Они с Ганецким продирались сквозь возбужденные толпы людей, обсуждавших на улицах невероятное событие: царь дал народу свободу!.. Яков Ганецкий с самого утра дежурил у главных ворот цитадели, дожидаясь, когда выпустят политических. Когда узники появились в воротах тюрьмы, их встретили аплодисментами, громкими возгласами, криками «ура».

Полицейских на улицах не было. Трамваи в городе стояли, извозчики куда-то исчезли, и от самой цитадели к центру все шли пешком.

Было уже за полдень, когда Юзеф с Ганецким добрались до улицы Краковское предместье. Яков сказал, что Юзефа ждут на конференции, которая сегодня должна состояться в конспиративной квартире на Цегляной улице.

— В таком случае, сразу туда и отправимся! — сказал Дзержинский.

Но добраться до Цегляной было не так-то просто. Казалось, что митингует вся Варшава. Где-то на углу Владимирской Феликс не выдержал и, сменив выступавшего перед ним оратора, взобрался на тумбу.