Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Вдруг местный Златоуст, испустив восторженный вопль, сотрясший своды храма, не сумел совладать с воздействием коварного зелья и с неудержимой силой выпустил из себя зловонную струю. Опешив от такого несчастья, он умолк и замертво свалился на пол. Прихожане бросились приводить его в чувство, но, подбежав, они увидели, что кюре вовсе не думал умирать. Разобравшись, в чем дело, добросердечные прихожане стали срочно воскурять благовония, коими вскоре наполнилась вся церковь.

Все от души смеялись над случившимся, причем тот, кто смеялся громче всех, через некоторое время сам становился предметом насмешек. Началась служба; отец мой, не удержавшись, напомнил мне историю византийского императора Константина Пятого, прозванного Засранцем, ибо во время процедуры крещения он покакал в купель.

Не успели пропеть первый псалом, как двое певчих, подгоняемые естественной надобностью, сбросили певческое облачение и опрометью рванулись во двор. Видя их бегство, прихожане удивленно переглянулись; освободившиеся места заняли двое кюре. Однако певческие одеяния явно уподобились хитону Несса [70] : не пропев и десятка строф, священники скинули их и помчались вон из церкви вслед за своими собратьями, испытывая те же самые муки. Прихожане, давно уже сдерживавшие смех, разразились громовым хохотом. И только приходской священник твердо стоял на своем посту: кишки его бурлили, выталкивая из себя бесценные остатки зелья, но он был непоколебим. Возможно, он желал уподобиться римским сенаторам, не пожелавшим покинуть свои кресла даже под угрозой смерти, в коих они и были зарезаны захватившими Вечный Город галлами.

70

Хитон Несса — пропитанный отравленной кровью кентавра Несса, хитон нес гибель всем, кто его надевал.

Древние народы узнавали богов по чудесным ароматам, курившимися там, где ступала нога божества; так вот, готов поклясться, ни один из наших тогдашних сотрапезников не имел ни малейшего шанса заслужить звание языческого божества.

Воздействие наливки, вернее, любовного напитка, не ограничилось разжижением содержимого желудков, куда попал сей напиток. Мы видели, как многие жертвы приворотного зелья, охваченные любовным безумием, бросались обнимать всех женщин и девиц, кои только попадались им на глаза. Разумеется, объятий им было мало, и они ясно давали это понять. Однако кругом было слишком много зрителей, и стыд постепенно отрезвлял их. Природа поступила не слишком разумно, заставив нас, мужчин, скрывать один из самых замечательных наших органов: стоит нам забыть об условностях, как нам тотчас хочется продемонстрировать сие чудо. Мы были свидетелями, как некий шестидесятидвухлетний капеллан, принявший, видимо, двойную порцию напитка, а может, просто в силу привычки, скинув с себя почти все одежды, в непристойном виде погнался по лугу за уродливой старухой-пастушкой. Вслед ему неслись насмешливые крики: нимфа бежала резво, но, когда новоявленный Аполлон уже был готов схватить свою Дафну [71] , она плюхнулась в болотце с грязной водой, куда следом за ней свалился и божественный служитель церкви. Добрые прихожане вытащили обоих: и один, и другая были покрыты таким толстым слоем грязи, что различить их было неимоверно трудно. Ах, дорогой маркиз, как я хохотал, созерцая сей спектакль! Как жаль, что подле меня не было Калло [72] ! Глядя на эту сцену, он бы, несомненно, создал одну из лучших своих карикатур. Как вы догадываетесь, причиной этого переполоха было приворотное зелье, налитое в общий кувшин незадачливым воздыхателем. Как я уже говорил, действие напитка не затронуло ни меня, ни моих планов. Когда один проигрывает, другой непременно выигрывает.

71

Дафна — дочь речного бога Пенея; уклоняясь от преследования влюбленного в нее Аполлона, была по его просьбе превращена в лавровое деревце.

72

Калло Жак (1592–1635) — французский художник и гравер, мастер гротескной карикатуры.

Я на время расстался со своей красавицей. Вскоре мадемуазель де Беркай сама нашла меня. Это случилось в густой рощице, на аллее, где плющ, уподобившись страстному любовнику, обвивал молодой вяз, юная лоза льнула к стене из лип и сикомор, слышались шепот серебристых волн и нежные птичьи трели. Разумеется, я мог бы, подобно нашим поэтам, еще долго описывать эту картину, но если я сам, не теряя времени, устремился к цели, то к чему мне томить вас, описывая излишние, в сущности, подробности? Итак, мы пошли по аллее, нас окружала высокая трава, мы упали в нее; красавица была взволнованна, я был возбужден; Венера подала сигнал, стыдливость была забыта, и амур прикрыл нас своими крыльями; но погода вдруг испортилась: небо потемнело, по нему поплыли тучи, загремел гром, и нам пришлось поторопиться. Затем мы побежали домой.

Радостные и еще возбужденные, мы вернулись в жилище кюре. По дороге моя нимфа без устали возносила мне хвалы. Особенно удивляло ее, что я был дворянин. Черт побери, маркиз, рядом с ней я чувствовал себя настоящим деревенским здоровяком. Никто не спрашивал нас, где мы были, все были заняты приготовлениями к отъезду. Я увидел, что дверь в спальню открыта и вошел; мадемуазель де Беркай последовала за мной; постель была большая, мягкая и, казалось, так и приглашала улечься на нее. Вид этой постели возбудил меня, и я уподобился одному из тех кюре, кто пал жертвой приворотного зелья. Спутница моя это заметила; тотчас были закрыты все окна, задернуты занавески, заперты двери, и я приступил к делу, потребовавшему предпринять вышеупомянутые предосторожности. Место и положение имеют огромное значение в любовных играх. О, сколько радостей доставила мне моя спутница! О чем бы я ни попросил, все исполнялось незамедлительно, и я упивался сладострастием. Погружаясь в пучину наслаждения, я видел в глазах той, кому этими наслаждениями был обязан, ответную страсть. Когда мы срываем запретный плод, удовольствию нашему нет границ; а что говорить, когда плод этот срывается в месте и в часы, для подобных дел вовсе не предназначенные! Какими только похвалами ни осыпал я девицу! Сколько радости она мне подарила! Затем, вволю посмеявшись над приключениями святых отцов и пообещав еще не раз доставить друг другу удовольствие, мы покинули спальню. Рассказы о том, как прошел праздник в кантоне, наделали много шума. Все, кому довелось их услышать, долго смеялись. С тех пор в этих краях на праздниках местных кюре обычно спрашивают, не налить ли им домашней наливочки.

Все оставшиеся восемь или десять дней, кои мы с отцом провели в провинции, мы вспоминали забавное происшествие на празднике. Я старался почаще наносить визиты господину де Беркаю; сей достойный господин также неоднократно приходил к нам отведать бургундского вина; с собой он всегда приводил свою наследницу, и мы с ней тотчас уединялись для вполне определенных занятий. Наконец настало время уезжать; я неоднократно высказывал своей юной любовнице сожаления по поводу нашего расставания и сделал ей несколько презентов. Не исключено, что я, сам того не ведая, подарил ей и маленького советника, сотворение коего отец ее, когда придет срок, наверняка припишет какому-нибудь принцу крови или монарху.

И вот я в Париже. Вернемся к Розетте и тем книгам, которые она должна была прочесть, готовясь сыграть предназначенную ей роль. Приехав, я тотчас послал за Лавердюром, дабы узнать, что происходило в мое отсутствие.

Розетта, больше всего на свете желавшая покинуть место своего вынужденного заключения, вообразила, что присланные мною книги действительно помогут ей обрести свободу, и с жаром принялась изучать их. Все свободное время она посвящала чтению. Однажды, когда она пыталась разобраться с очередной страницей, к ней вошла монахиня. Монашки, как известно, гораздо более любопытны, чем светские дамы; чем меньше им должно знать, тем больше они стремятся к знаниям. Удивительно ли, что, обуреваемые суетными желаниями, монастырские затворницы не могут обрести умиротворение! Монахиня поинтересовалась, какую книгу читает Розетта и над чем она задумалась. Розетта не ответила; любопытство сестры разгорелось, и она продолжила расспрашивать мою возлюбленную. Розетта отделалась шуточкой; монахиня разъярилась и даже попыталась вырвать книгу. Розетта решительно и сурово отказалась удовлетворить ее любопытство, в чем монахиня усмотрела презрение к своей особе. И святая месть вскоре сделала свое дело! Сестра Моник (а именно так звали назойливую монахиню) устроила настоящий переполох: всем, кого она встречала на своем пути, она рассказала, как только что видела такой ужас… ах, разумеется, ничего особенного, просто она застала девицу из красной кельи за чтением мерзкой, отвратительной книги в черном переплете с нарисованными на нем желтыми языками пламени. Разумеется, это был гримуар, колдовская книга, где говорится о конце света. С помощью такой книги можно вызывать самого дьявола! Услыхав такой рассказ, настоятельница содрогнулась, обитательницы приюта впали в панику. Зазвонили в колокола, созвали всеобщее собрание и принялись обсуждать, спорить, высказывать мнения, заявлять и решать. О чем говорили и что решили? Да ничего, потому что никто ничего не предложил. Пригласили старшего викария и изложили ему суть дела. Улыбнувшись, викарий направился к Розетте и попросил ее показать ему книги; она передала их викарию, и тот с удивлением увидел сочинения янсенистов. Тогда он спросил девицу, согласна ли она с их учением, на что получил уверенный и утвердительный ответ. Несчастная Розетта решила, что пришла пора сыграть роль, о которой я писал ей. Старший викарий, будучи человеком неглупым, с усмешкой ответил, что он в восторге от ее убежденности: воистину янсенисты заслуженно находят поддержку у девиц ее сорта. Догадавшись, что над ней смеются, Розетта пустила в ход свой острый язычок и так отбрила викария, что тот, отсмеявшись, приказал обходиться с ней почтительно и приносить ей книги душеспасительного содержания. Труды же янсенистов он забрал и унес с собой.

Тем временем монахини просто умирали от любопытства, желая знать, какая же судьба постигла гримуар, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. Наконец они спросили об этом саму Розетту. Желая их позлить, Розетта отвечать отказалась; они пришли в ярость, и с этого дня жизнь ее могла бы стать совершенно непереносимой, если бы не вмешательство викария: он приказал оставить девицу в покое. Тем не менее презрение Розетты к сестрам не прошло ей даром. Прежде всего Лавердюра несколько дней не впускали в приют. Узнав, наконец, в чем дело, он испросил разрешения поговорить с сестрой Моник и заявил ей, что сам принес книги Розетте, дабы та читала их в оставшееся от молитв время. Книги эти были о далеких землях, и только из-за крайнего упрямства Розетта отказалась их показать; правоту его слов подтверждал визит к Розетте самого господина викария, который не нашел в ее чтении ничего предосудительного. Выдумка Лавердюра удовлетворила любопытство сестры, и ему позволили поговорить с Розеттой, ожидавшей его с нетерпением. Однако эти неприятности были не последними.

Председатель заметил частные отлучки Лавердюра и пожелал узнать, в чем тут дело и в какой интрижке замешан его слуга. Однако вытянуть правду из Лавердюра ему не удалось. Тогда он приказал выследить его и узнал, что его верный слуга, переодевшись в женское платье, время от времени посещает монастырский приют Сент-Пелажи. Господин де Мондорвиль всегда был снисходителен к Лавердюру, однако теперь он решил слегка проучить его и напугать. Для этого он как-то утром дал ему несколько мелких поручений и сказал, что, выполнив их, он свободен до вечера; вечером же Лавердюр должен был ждать председателя у маркизы де Сен-Лоран. Воспользовавшись предоставленной ему свободой, Лавердюр, как обычно, решил навестить Розетту. Шпион тотчас сообщил хозяину, что слуга его, переодевшись в женское платье, отправился в Сент-Пелажи. Председатель быстро сообщил настоятельнице, что в монастырь проник мужчина в женском платье; волк этот может нанести большой урон овечкам из ее пастырской овчарни, ибо он весьма опасен, так как всего лишь несколько дней назад совершил ужасное преступление. Настоятельница получила письмо, прочла его, смертельно перепугалась и предупредила комиссара полиции. Комиссар прибыл в сопровождении стражников и приказал арестовать всех шестерых посетительниц, находившихся в тот час в приемной. К несчастью, среди них оказалась одна женщина с мужеподобной внешностью; в ней-то и заподозрили переодетого мужчину. Ее схватили и, несмотря на протесты и уверения, что она честная женщина и не сделала ничего дурного, увели в потайную комнату. Надо было слышать, какие вопли испускала эта новоявленная Лукреция, когда сержант принялся проверять обвинения, выдвинутые против нее. В подобных обстоятельствах, когда терять им уже нечего, женщины обороняются с особенным усердием. Наконец проверяющий во всеуслышание заявил, что мадам Бурю (таково было имя несчастной подозреваемой) действительно женщина, несмотря на свое могучее телосложение. После этой проверки комиссар не стал переворачивать вверх дном весь приют, а ограничился тем, что обошел его в сопровождении стражников. Ничего подозрительного, разумеется, обнаружено не было, и служители правосудия удалились, посоветовав настоятельнице не пугаться из-за каждого анонимного письма: скорей всего, над ней просто захотели подшутить. Стражи порядка удалились; председатель же, зная, что они побывали в Сент-Пелажи, ожидал, что вскоре к нему доставят в наручниках Лавердюра. Однако Лавердюр явился к нему сам и уверенно отчитался в исполнении данных ему поручений. Господин де Мондорвиль ничего ему не сказал, но ему было чрезвычайно любопытно узнать, как слуге удалось выпутаться из этой истории. Наверное, дорогой маркиз, вам это также интересно? Так вот, скажу сразу: Лавердюр не попадал ни в какую историю, а посему и выпутываться было не из чего. Нередко случай, посылая нам мелкие неприятности, тем самым спасает нас от больших несчастий.

Переодевшись, Лавердюр, как обычно, направился в Сент-Пелажи. Да, едва не забыл, дорогой маркиз: плут влюбился в Розетту и, занимаясь моими делами, надеялся продвинуть и свои, так что им руководили целых два чувства: выгода и любовь; неудивительно, что он столь тщательно выполнял мои указания. По дороге ему повстречались двое молодых людей, разгоряченных чрезмерным употреблением шампанского; отпустив Лавердюру несколько двусмысленных комплиментов, они остановили его и, оглядев со всех сторон, решили, что перед ними и впрямь богиня красоты, а значит, сия богиня должна отвести их в храм, где они в полной мере принесут ей жертвы, коих она заслуживает. Как видите, маркиз, повязка Вакха еще плотнее прикрывает глаза смертных, нежели повязка Амура; ежели вторая лишает зоркости, то первая и вовсе искажает зрение: нет ничего опаснее призрачных видений.

Попытки Лавердюра отбиться были напрасны: его осыпали самыми лестными комплиментами, награждали самыми нежными эпитетами. Потом он признался мне, что, будучи представителем сильного пола и имея привычку расточать дамам столь же пошлые комплименты, он внезапно осознал, какому сильному искушению подвергается хорошенькая женщина, чьи уши услаждают сотнями подобных любезностей. Не в силах вырваться из рук затуманенных алкоголем повес и не желая разыгрывать чересчур честную женщину — из опасения, как бы приятелям не захотелось поближе ознакомиться с этой самой ее честью, которая, как это нередко случается, при ближайшем рассмотрении отсутствует вовсе, Лавердюр пригласил кавалеров к себе. Тем более, что предприимчивые молодые люди сами просили его об этом. Он почел за лучшее выполнить их просьбу. Они взяли фиакр, и Лавердюр назвал кучеру адрес, куда их везти. А теперь, дорогой маркиз, постарайтесь забыть, что Лавердюр — всего лишь слуга; представьте, что в подобную историю влип один из наших друзей. Тогда рассказ сей станет для вас занимателен вдвойне.