Феллах

Метрдотель не стал с нами даже разговаривать. Через некоторое время он подошел к нам, на этот раз с египетским полицейским. Тот объяснил нам, что появляться в таком одеянии — в галабее и в куфии — здесь запрещено. На это мой брат ему с вызовом ответил:

— Что ж, в следующий раз придем сюда в костюме и при шляпе.

Полицейский нахмурился и с непроницаемым лицом повернулся ко мне. Я представился ему как студент юридического факультета, сказал, что хорошо знаком с законами и, насколько мне известно, никто не имеет права запрещать гражданам посещать в своей национальной одежде любую кофейню и любое общественное место. Это противоречит конституции и ущемляет свободу личности.

Спор затянулся. Кончилось дело тем, что мы очутились в тюремной камере ближайшего полицейского участка Эзбекии. Там нас продержали почти сутки. Помимо нас, туда втолкнули еще с десяток человек. Всю ночь мы не сомкнули глаз, так как в камере не то чтобы лечь — присесть было негде. Утром всех нас скопом повели к полицейскому начальнику. Выслушав нашу историю, начальник долго смеялся. Потом вдруг посерьезнел и сказал с горечью:

— Да, мы пока не хозяева в собственной стране. Что поделаешь? А речь, которую ты произнес в «Шепарде», я бы тебе не советовал произносить нигде. Гражданин, свобода — это опасные, крамольные слова. Их родила французская революция, которая провозгласила республику. А у нас — королевство. И аллах тебя упаси критиковать наши порядки… Ну ничего! Надеюсь, теперь ты станешь умнее…

Но Абдель-Азим продолжал возмущаться тем, что нас задержали и посадили в тюрьму незаконно, ибо мы не совершили никакого преступления, и офицер даже извинился перед нами. Однако мне этого показалось мало. Я не унимался и все пытался узнать, кто же возместит причиненный нам моральный ущерб и ответит за те оскорбления и муки, которые мы претерпели, проведя бессонную ночь в тюремной камере. Офицер повторил свои извинения и заверил нас, что он не оставит безнаказанными наших обидчиков. Абдель-Азиму так понравились его слова, что он в восторженном порыве протянул ему обе руки.

— Да продлит аллах твою жизнь! Ты настоящий египтянин! Истинный патриот!

Я тоже готов был расцеловать этого офицера. До сих пор помню его открытое, смелое лицо, чуть грустные глаза и застенчивую, будто виноватую улыбку, когда он слушал наш полный возмущения рассказ.

Да, я хорошо понимаю, почему тебе захотелось, Абдель-Азим, пойти в «Шепард». Все не можешь забыть ночь, когда нам пришлось подпирать стены тюремной камеры. Вот и попили мы с тобой чайку в «Шепарде»!

Но как здесь все изменилось! С трудом можно было узнать эти места. Старого «Шепарда» уже давно нет — он сгорел во время пожара. И того дерева, живого свидетеля героических событий прошлого, тоже нет — его срубили… А участок, на котором когда-то стоял отель, превратили в футбольное поле.

Новый отель «Шепард» приветливо смотрел на нас своими окнами. Теперь мы могли, ничем не рискуя, войти в него. Двери отеля открыты для каждого. Их гостеприимно распахнул перед нами улыбающийся швейцар-египтянин.

Абдель-Азим с достоинством вошел в вестибюль. Остановился, посмотрел по сторонам и с гордым видом победителя произнес:

— Ну, вот мы и побывали в «Шепарде»!.. А теперь пойдем в министерство.

— Как? — недоуменно спросил я. — Ты же хотел выпить кофе!..

— Некогда нам рассиживаться в кофейнях. Есть дела поважнее… Я своими глазами увидел, как тут все изменилось. Большие перемены, что и говорить! Я доволен. Теперь я здесь уже не чувствую себя незваным гостем. Я в своей стране, я ее хозяин. Стою на родной земле. На земле своих предков! И вся она принадлежит мне!..

«Это ты хорошо сказал, Абдель-Азим, — земля наших предков! Для тебя страна — это прежде всего земля, а не просто укромный уголок, который мы тщетно пытались отыскать в «Шепарде» четверть века назад. Как прекрасно и значительно звучат эти слова именно в твоих устах!..

Ты доволен переменами в стране, Абдель-Азим. А я вот смотрю на тебя и восхищаюсь переменами, которые произошли в тебе самом. Ты стал думать и говорить совсем по-иному. Где ты научился так точно выражать свои мысли?»

Мне очень хотелось спросить его об этом, но я понимал, что это нетактично. Большую часть дороги мы прошли молча. Уже подходя к министерству, я спросил:

— А ты когда уезжаешь?

— Да вот как только улажу свои дела. Нельзя мне вернуться отсюда с пустыми руками. Кто же, если не мы сами, поможет нам тогда справиться с реакционерами, покончить с отсталым мышлением?..

«Неужели я не ослышался? Неужели это ты, Абдель-Азим, простой феллах, собираешься бороться с отсталым мышлением? Кто тебя научил таким словам?»

Очевидно, у меня на лице отражалось недоумение, и Абдель-Азим, снисходительно улыбнувшись, решил рассеять мои сомнения.

— Ты небось всерьез решил, что я воюю против книг и против тех, кто их читает? Такого у меня и в мыслях не было — аллах тому свидетель!.. Я не выношу только людей, которые отгораживаются книгами от жизни и чешут языком, переливают из пустого в порожнее, а сами палец о палец не ударят! Таких книжников работать не заставишь. Да мы и не ждем от них помощи. Хотя при желании они могли бы нам помочь. Дел у нас по горло. И врагов хватает. Но с помощью аллаха мы и сами рано или поздно справимся… Ты не думай, что я отказался зайти в кофейню из-за этого хлыща, который таким презрительным взглядом смерил меня с головы до ног, или из-за этих бесстыжих девиц, которые толкались у дверей, выставив напоказ свои ляжки. Нет, это для меня не помеха. Чихал я на них! Просто мне противно находиться с ними под одной крышей. Ты уж извини, если я что не так говорю. Я ведь французскому не обучен. И в Париже не бывал. А то, что употребляю ученые слова — так этому не стоит удивляться. Пусть я простой феллах. Но ведь сейчас феллахи тоже ходят в кино, слушают радио и смотрят телевизор.

Да, за десять лет существования республики многое изменилось. Изменились и мы сами. Мы тоже идем вперед. И никакие хлыщи и девицы не могут загородить нам дорогу. Революция — она, как волна, сметет всех, кто попытается стать на ее пути. Нам, трудовому народу, бояться нечего. У нас все впереди. Милостью аллаха придет светлый день, когда счастье улыбнется и нам. И этот день не за горами!.. Кто знает, может быть, через десяток лет и мой Фатхи станет большим ученым-атомщиком. Вот бы дожить до того времени, когда атом повсюду будет служить не войне, а миру. Когда он не обратится против людей, а станет их помощником. И пахать будем с помощью атома, и людей лечить, и даже накормим всех благодаря атому… Представляю, как изменится тогда наша деревня!

Я никогда не видел Абдель-Азима в таком ударе. Моему удивлению не было предела. Но я постарался не показывать его. В самом деле, чему удивляться? Ведь глупо было бы ожидать, что Абдель-Азим за четверть века не изменился. Конечно, он стал другим. Иначе и быть не могло. И все же — простой феллах и такие речи, это могло озадачить кого угодно. Горожане вообще привыкли смотреть на деревенских жителей свысока. Вот почему я старался скрыть сейчас свое восхищение Абдель-Азимом — в этом моем чувстве все же проявлялась снисходительность горожанина, которая могла задеть самолюбие феллаха.

— Так как же, после министерства ты сразу домой?

— Наверное, сразу, иншалла [6] .

— Я хотел было попросить тебя об одном. Не мог бы ты в деревне подыскать мне хорошую служанку?

— Теперь таких, которых называли служанками, и днем с огнем не сыщешь.

Я имею в виду домашнюю работницу.

— Да я понимаю… Дело в том, что женские руки сейчас очень нужны на фабрике. И из нашей деревни, и из соседних все девушки подались туда. Даже те, которые были служанками в Каире, вернулись домой и устроились работать на фабрику. Днем работают, а вечером посещают курсы, учатся грамоте. Те, что помоложе, ходят в школу. Так что ни служанки, ни работницы я тебе не найду. — И, помолчав, добавил: — Старые времена прошли — дураков больше нет. Теперь каждый должен обслуживать себя сам. А если уж ты нанял кого-либо, то изволь платить ему по закону. И у слуг должен быть определен рабочий день, как за границей. Жить на дармовщинку, за счет чужого труда, никому не позволено. С эксплуатацией покончено!

6

Иншалла (араб.) — если аллаху будет угодно, может быть.