Феллах

— Может, Масуд был и божий человек, но зачем на его могилу ходить всем миром? Теперь это мы поручили шейху Талбе. В день рождения Масуда он обходит все дома и собирает приношения. Дают кто сколько может. Потом он идет к могиле, побормочет там из Корана — и делу конец. Вот какие нынче времена настали! А праздник святого Масуда и теперь в деревне отмечают. Только деньги собирает уже комитет. И на эти деньги приобретаются не всякие ненужные вещи, а одежда для бедных или тех, кто не может работать. Я думаю, что святой Масуд на нас за это не в обиде, да и сам аллах, наверное, не против того, чтобы мы больше радели живым, чем мертвым. Об усопших он уж сам как-нибудь позаботится. Ну а мы сейчас занялись более полезными делами: проводим в деревню электричество, помогаем беднякам…

— А как на все это смотрит шейх Талба?

— Ну, что тебе сказать? Конечно, особой радости не проявляет. По-прежнему называет нас нечестивцами. А этих нечестивцев сейчас в деревне — хоть пруд пруди. Шейх понимает: если так пойдет дальше, все в деревне превратятся в нечестивцев. Если теперь люди в день рождения святого Масуда и несут по привычке пожертвования, то делают они это по доброй воле, а не по принуждению, как бывало раньше. И из этих приношений самому шейху Талбе ничего не перепадает. Люди делятся своей пищей не с ним и не с покойным Масудом, а с бедняками, с пришлыми, с нищими, которые сходятся к нам со всей округи по случаю нашего местного праздника. Постепенно все прозревают. На шейха все меньше внимания обращают: что он есть, что его нет. Народ стал не тот, каким был раньше. Каждый и без шейха разбирается что к чему. Даже те, кто кормился когда-то подаяниями, нынче сами зарабатывают на жизнь. Пока немного, по двадцать-тридцать кыршей [7] в день. Ну, а что эти люди видели раньше? Да ровным счетом ничего! Кем они были? Безработными или батраками, жили впроголодь. Вот они и ждали этого праздника как манну небесную, чтобы хоть раз в году наесться досыта.

7

Кырш (араб.) — пиастр, мелкая египетская денежная единица.

Давно прекратился дождь и сияло солнце, но улицы деревни все еще были залиты водой. И нужно было пробираться чуть не по колено в грязи. Уже перевалило за полдень, а деревня будто вымерла. На улице ни души. Куда все подевались? А ведь бывало, как ни приедешь, всегда увидишь мужчин то у одного, то у другого дома, женщин у колодца и, конечно, ребятишек, копошащихся в пыли:

— Куда это весь народ подевался? Ни одной живой души не видно.

— Тебе это в диковинку, потому что ты давно не был в деревне. Сосчитай, сколько времени прошло с тех пор, как ты последний раз у нас гостил? Все теперь делом заняты, потому и пусто. А ты бы небось хотел, чтобы и у нас по улице шатались женщины, а девушки вертелись у витрин магазинов? Так ведь здесь не Каир. Мужчины все в поле — от мала до велика. Женщины тоже в поле или на фабрике. Девушки работают на фабрике или учатся на курсах. Детвора в школе. Ну а старики хлопочут по дому. Малышей теперь тоже не оставляют без присмотра. Вот ближе к вечеру, перед заходом солнца, увидишь, какое будет оживление. Деревня загудит как улей…

Абдель-Азим предложил мне зайти к нему в дом, но я отказался под благовидным предлогом. Мы договорились, что встретимся у меня.

— Но я, наверное, задержусь, — предупредил Абдель-Азим. — В восемь часов я должен быть на заседании комитета. Оно продлится не меньше часа, так что выберусь я к тебе только поздно вечером.

Не успели мы попрощаться, как к нам подошел довольно плотный мужчина средних лет. Поверх галабеи на нем был пиджак иностранного покроя, таких местные портные у нас не шьют, их доставляют контрабандой из Газы и продают на толкучке в Каире. Галабея была из высококачественной английской шерсти. Он опирался на великолепную толстую трость. На пальце его поблескивало золотое кольцо. Поздоровавшись, он предложил мне сигарету, тоже иностранную, такую в открытой продаже теперь и днем с огнем не сыщешь. Лицо у него было круглое, и щеки лоснились. Над аккуратно подстриженными рыжеватыми усами — чуть приплюснутый мясистый нос с красными прожилками. Тонкие, плотно сжатые губы. Глубоко посаженные голубовато-серые глаза, словно буравчики, сверлили каждого. Мужчина был без головного убора, его коротко подстриженные и тщательно причесанные волосы заметно поредели. Всем своим видом он как бы бросал окружающему миру вызов, его будто подмывало вступить в спор. В лице его было что-то хищное, какое-то сходство с рысью. Я мучительно пытался вспомнить, кто бы это мог быть, но, сколько ни рылся в памяти, все было напрасно.

— Ну как, брат мой, ты съездил в Каир? — с насмешкой спросил он Абдель-Азима. — Повидал министра? Наверное, легче лису вытащить за хвост из норы, чем добиться приема у министра. Ну ничего, не расстраивайся. Слава аллаху, хоть благополучно домой вернулся.

— А мне что? Волею аллаха, все уладилось. Сегодня вечером встретимся на заседании комитета — там расскажу все по порядку… Милости прошу ко мне домой на чашечку кофе. — Абдель-Азим попытался было кончить неприятную для него беседу.

— Все-таки не понимаю, зачем понадобилось ехать в Каир? И почему именно тебе? Ведь есть же у нас человек, который отвечает за проведение реформы — вот пусть бы он и ехал. Но он почему-то предпочел кабинету министра дом Ризк-бея. Целыми днями от него не выходит. Можешь сам убедиться. Спрашивается, что он там забыл? В его положении лучше было бы найти другое место для приятного времяпрепровождения. Да и подарки Тафиде, дочери нашего шейха Талбы, не к чему делать за счет кооператива. Сегодня он вручил ей целую корзину апельсинов из кооперативного сада. Он давно на нее заглядывается. Правда, шейх Талба не очень благоволит к нему. Они вот уже сколько лет между собой враждуют. Но нам до этого дела мало. И тот и другой — люди нужные. Шейх почти задаром читает нам Коран, и мы его должны уважать.

— Да, ты знаешь, кого надо уважать, Тауфик, — засмеялся Абдель-Азим. — Недаром ты, воспользовавшись реформой, прирезал себе феддан земли. Всем известно, что ты получил его незаконно. Но дело сделано, все шито-крыто. Ты не забываешь угодить и Ризк-бею. Это ты распорядился послать кооперативный трактор на его поле? Ну конечно, как же не уважить бея? А кстати, до каких пор он будет беем? Ведь этот титул в стране вообще отменили! И непонятно, почему кооператив должен оплачивать трактор, который работает только на одного Ризка, на нашего достопочтенного бея? Ну ладно, это долгий разговор. А на чашечку кофе — всегда милости прошу, господин Тауфик!..

Так это оказывается Тауфик, сын Хасанейна! Как я мог его узнать, если не встречался с ним по крайней мере лет двадцать, а то и больше? Отец Тауфика был ужасный скряга. О том, что он богат, можно было только догадываться. Всяких слухов о нем ходило очень много. Говорили, что он когда-то нашел в земле кувшин, до краев наполненный золотыми монетами. Может, это был зарытый кем-то клад, а может, и его собственные деньги. Его жадность была общеизвестна. О ней в деревне рассказывали много забавных историй, которые передавались из уст в уста, превращаясь в анекдоты. Сам я его никогда в глаза не видел. Даже имени его не помнил. Да его никто и не называл по имени. Всем он был известен как ростовщик. Это было нечто вроде прозвища. Даже после смерти старались не упоминать его имени. И Тауфика чаще называли не по имени, а просто сын ростовщика, будто отец его и на том свете продолжал заниматься своим грязным делом (при жизни он ссужал деньги под большой процент всем, даже родным братьям). И сколько денег он ни вынимал из своего кувшина, их не становилось меньше, а, наоборот, прибавлялось. Через короткое время он сумел сколотить такую сумму, которой хватило на постройку огромного дома. Так как первая жена никак не могла родить ему наследника, он привез из Каира вторую жену — маленькую голубоглазую толстушку с огненно-рыжими волосами. В его доме снимал комнату один офицер из полицейского участка. Скоро даже до нас, малышей, стали доходить слухи о шашнях этого офицера с рыжей толстушкой, которую все почему-то называли не иначе как «красотка Хасанейна». Когда же она родила Хасанейну сына, ее стали величать в деревне более почтительно — Умм Тауфик [8] . Офицера вскоре перевели в другое место. А через несколько дней после этого вдруг куда-то бесследно исчезла и Умм Тауфик. Она без сожаления оставила и большой дом, и богатство мужа, и годовалого ребенка, но не забыла прихватить с собой заветный кувшин с золотыми монетами. Хасанейн долго не находил себе места. Рычал, как зверь, вопил на весь дом, причитал, плакал, царапал лицо ногтями до крови, как это делают деревенские женщины, когда хоронят кого-то из близких. Старик совсем обезумел. Так, никуда не выходя из дома, с грехом пополам протянул он года два и наконец умер. Куда делась Умм Тауфик, никому не было известно. Одни говорили, что она удрала к офицеру. Другие утверждали, что она просто-напросто ограбила Хасанейна и, пустив в оборот украденные деньги, содержит в Каире на площади Эзбекия какое-то увеселительное заведение. Много высказывалось всяких предположений и догадок. И каждому новому варианту люди склонны были поверить, тем более что все они казались правдоподобными, если послушать россказни первой жены Хасанейна. От нее люди узнали множество подробностей семейной жизни ростовщика. Когда он привел в дом рыжую толстушку, первая жена натерпелась немало унижений: он и оскорблял ее, и поносил, и бил. Вторая жена годилась первой в дочери. Она была по меньшей мере лет на сорок моложе своего мужа. Несмотря на такую разницу в возрасте, она все же родила ему сына. Правда, шейх Талба был уверен, что отец ребенка вовсе на Хасанейн, а чуть ли не сам шайтан, который и подбил ее на бегство. А все потому, что Хасанейн не прислушивался к советам шейха и отказался делать щедрые приношения в день праздника святого Масуда. Послушался бы он шейха Талбу, ничего этого не случилось бы. Пожалел денег для дел аллаха, вот теперь они и достались шайтану. Шейх Талба клянется, что у него есть веские доказательства греховных связей Умм Тауфик с шайтаном, но он не решается их представить, ибо опасается злых козней шайтана. Тот и так старается навредить шейху чем только может и причиняет ему страдания, если не прямо, то косвенно, хотя бы через его дочь Тафиду. Все насмешки и намеки, которые ему приходилось слышать в связи с тем, что за Тафидой увивается уполномоченный по делам реформы, — тоже проявление козней шайтана, который никак не может ему простить, что он все-таки раскрыл людям его тайну.

8

Дословно — мать Тауфика. Как и в других арабских странах, в Египте замужнюю женщину принято называть именем первого сына.

Всем, например, хорошо известно, что Хасанейн долгие годы водил дружбу с Ризком. Часто хаживал к нему в гости. Случалось, и захватывал с собой молодую жену. Сам он оставался на мужской половине, а свою рыжеволосую толстушку доверял Ризк-бею, который охотно вызывался проводить ее на женскую половину дома к своей жене. Бывало, что Ризк-бей и сам задерживался на женской половине часок-другой, но после этого он так искренне извинялся перед Хасанейном за вынужденную задержку, что любые сомнения отпадали сами по себе. Когда же кто-то из мужчин по секрету сообщил ему, что у Ризка никакой жены не было и нет, Хасанейн разразился страшной бранью, проклиная деревенских завистников, которые ненавидят его и поэтому пытаются любыми способами ему напакостить. У него больше оснований верить Ризк-бею, чем всяким голодранцам. А Ризк-бей сам ему рассказывал, что у него жена турчанка, которую он тайком сумел увезти из очень знатной семьи. Она боится, чтобы ее никто не узнал, и потому Ризк-бей спрятал ее и никому не показывает, даже слугам. С тех пор как она поселилась в его доме, она ни разу не выходила на улицу. Как бы там ни было, но после исчезновения Умм Тауфик многие в деревне готовы были поклясться, что она никуда не уезжала, а просто перебралась из дома Хасанейна в дом Ризк-бея. Вот так и живет у Ризк-бея в добровольном заточении. Но ее сын Тауфик растет у всех на виду. И от внимания людей не скрылось, что он с каждым годом становился все более похожим на Ризк-бея — и ростом, и фигурой, и характером: такой же вспыльчивый и надменный, такое же круглое лицо и приплюснутый нос, даже цвет глаз одни и тот же. Но сходство видели прежде всего в злом и хищном выражении лица. Ну, точь-в-точь как у рыси и… как у Ризк-бея.

От Хасанейна Тауфик унаследовал большой дом и три феддана земли, которые засевал с помощью наемных батраков. Тем не менее, воспользовавшись законом о реформе, он умудрился еще увеличить свой надел. Он злился, когда ему напоминали об этом незаконном приобретении. Но еще больше злился, когда кто-то напоминал ему об отце или матери. Впрочем, о них в деревне уже почти забыли. Но когда я узнал, что передо мной стоит Тауфик, я неожиданно для самого себя вдруг вспомнил всю эту историю. Сверля своими глазками Абдель-Азима, он с недовольным видом продолжал писклявым голосом:

— Ладно, можешь ничего не говорить. Скажи только: ты видел в Каире министра? Какой он дал тебе ответ? Ну, чего тянешь кота за хвост? Выкладывай! Э, да что с тобой разговаривать! По твоему лицу видно, что тебя не только к министру, но и к сторожу близко не подпустили… Даже если бы сам Ризк-бей поехал в Каир, и то бы, наверное, не добился приема у министра. Ну какое дело министрам до нашей вонючей деревни? Рассуди сам, Абдель-Азим-бей!

— Какой я тебе бей? Ты что, издеваешься, Тауфик Хасанейн? Я бы посоветовал тебе прикусить язык и умерить свой пыл! Не могу же я тебя обидеть, раз ты стоишь перед моим домом… Ну, а если ты интересуешься новостями, приходи сегодня вечером на заседание комитета. Я сам постараюсь всех оповестить, а ты уж не сочти за труд, предупреди своего Ризк-бея, чтобы он не опаздывал… До встречи! Всегда рад видеть тебя…