Феномен Солженицына

На самом деле никакая это была не встреча, а самый что ни на есть настоящий, разнузданный и жуткий погром.

Особенно круто досталось там Василию Аксёнову и Андрею Вознесенскому. О том, как всё это было, я во всех подробностях узнал тогда от них самих.

Поэт, как сказала Марина Цветаева, издалека заводит речь. В точном соответствии с этой формулой, Андрюша Вознесенский, когда его позвали на трибуну, начал своё выступление так:

– Я, как и мой великий учитель Владимир Маяковский, не член партии…

Дальше он, естественно, собирался сказать, что, как и его великий учитель, он всей душой, всем сердцем… Ну, и так далее…

Замысел был хорош. Одна только была у него ахиллесова пята: он не учитывал бешеного, взрывного темперамента Никиты Сергеевича Хрущёва. Не дав Андрею развернуть замысленный им элегантный ораторский приём, Никита прервал его:

– Ах, не член? Не член партии? Да?.. И ты этим гордишься, да?.. Ну, так вот, на тебе паспорт – и езжай к своим заокеанским хозяевам!..

С Васей Аксёновым вышло примерно так же. Оказавшись на трибуне, он начал с того, что его отец, старый коммунист, был несправедливо репрессирован, отсидел семнадцатьлет в сталинских лагерях… Дальше он, естественно, собирался выразить свою благодарность партии и лично Никите Сергеевичу за то, что они разоблачили культ личности Сталина, восстановили ленинские нормы партийной и государственной жизни и вернули ему отца. Но Никита Сергеевич и тут не стал дожидаться окончания этой сложной риторической фигуры. Прервав бедного Васю на полуфразе, он заорал:

– А-а! Так ты, значит, мстишь нам? Да? Мстишь за отца?!

Вася так ошалел от этого неожиданного обвинения, что, стоя перед микрофоном, только и мог тупо повторять:

– Кто мстит-то?.. Кто мстит-то?..

Это мне рассказал Андрей, который во время Васиного выступления ещё сохранял чувство юмора. Что касается самого Васи, то он, рассказывая мне об этом, только закрывал в ужасе глаза, вспоминая, каково ему было стоять на трибуне, когда весь президиум в полном составе, главные люди государства, налившись багровым румянцем, стали улюлюкать и материть его, продолжая травлю, начатую паханом.

Солженицын на той встрече тоже был. И тоже о ней рассказывал. Но – не так, как Аксёнов и Вознесенский, а скупо, сухо, очень осторожно и, – как бы это сказать, – безоценочно….

Когда произошла встреча в Кремле, во время которой Хрущёв кричал и брызгал слюной, выискивая в зале молодые лица, Ефремов тоже был там. Он пришел позже Солженицына, и места рядом уже не было. Тогда сел точно за ним, чтобы иногда разговаривать, общаться. И когда Никита выискивал в зале молодые лица, Олег прятался за Солженицына, чтобы Хрущёв его не увидел. Они пришли из Кремля втроём – Солженицын, Хуциев и Ефремов. Олег подавленный и отрешённый. Собрал нас в кабинете. Мы разом сбежались. Он стал рассказывать очень эмоционально, Хуциев его перебивал, добавлял детали. Олег рассказывал, что самым страшным было не беснование Никиты, а атмосфера зала, ощущениесворы. Когда науськивают, спускают с поводка, орут «Ату его, ату!» и общий крик начинается. Вот это чудовищно страшно. Кончили рассказывать, и кто-то из нас спрашивает: «Александр Исаевич, а у вас какие впечатления?» Он ничего не ответил, достал перекидной блокнотик из кармана и стенографически точно рассказал про всё это собрание. И от себя не добавил ни-че-го. Никак не прокомментировал. В общем, это было странно.

(Игорь Кваша. Точка возврата. М. 2007. Стр. 237)

Конечно, это было странно! От Солженицына ждали совсем другой реакции на то, что он увидел, услышал (и записал) на той «встрече».

А теперь представьте себе, какое изумление вызвал бы тогда вот этот документ, рассекреченный и обнародованный сравнительно недавно, уже в новое, постсоветское время:…

22марта 1963 г.

Товарищу ХРУЩЁВУ Н. С.

СПРАВКА

После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И. Солженицын и сказал следующее:

Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущёва и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьёвых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу, как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Ещё девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни «Олень и шалашовка». Она не повторяет «Ивана Денисовича», в ней другая группировка образов: заключённые противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой «литературный отец» Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать её театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях, и я дал её для прочтения в театр-студию «Современник» О. Н. Ефремову – главному режиссёру театра.

Теперь меня мучают сомнения, – заявил далее А. И. Солженицын, – учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем Хрущёвым в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве, и сознавая свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами – стоит лимне и театру дальше работать над этой пьесой.

А. И. Солженицын убедительно просил меня прочитать его пьесу.

– Я хочу ещё раз проверить себя: прав ли я или прав Александр Трифонович Твардовский, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что А. Т.Твардовский, то эту пьесу я немедленно забираю из театра «Современник» и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чём-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущёв…

Прочитав пьесу «Олень и шалашовка», я сообщил тов. Солженицыну, что по моему глубокому убеждению эта пьеса в её теперешнем виде для постановки в театре не подходит.Серьезного успеха она не принесёт ни автору, ни театру. Пьеса, по-моему, является именно таким материалом, на который, как сказал в своей недавней речи перед творческой интеллигенцией Никита Сергеевич Хрущёв, в театр тучами полетят «огромные, жирные мухи». Этими «мухами» будут корреспонденты зарубежных газет и телеграфных агентств, всевозможные обыватели.

То же самое я высказал и в беседе с главным режиссёром театра-студии «Современник» О. Н. Ефремовым.

И автор пьесы А. И. Солженицын, и режиссёр театра-студии О. Н. Ефремов согласились с этими доводами и сказали, что они не будут готовить пьесу к постановке.

Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советскогописателя.

В. Лебедев

Ф. 3, оп. 80, д. 194, л. 104–107. Подлинник.

На первом листе запись «Тов. Хрущёв ознакомился. В архив».(Кремлёвский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. М. 1994. Стр. 5–7)

Владимир Семенович Лебедев был помощником Н. С. Хрущёва по культуре и в значительной степени именно ему принадлежит ключевая роль в прохождении в печать солженицынского «Ивана Денисовича».

В литературных кругах Лебедев слыл либералом, и в то время в нашей среде о нем и его благотворном влиянии на шефа ходило много разных забавных историй.