Феномен Солженицына

Какой по этому случаю был рассказан анекдот, он при этом не сообщает. А зря. Анекдот этот тут многое проясняет.

Приведу тут весь мой тогдашний диалог с Борисом Хазановым.

То есть – не весь, конечно, а только ту его часть, которая вызвала недоумевающую реакцию Майкла Николсона:…

Б. Х.Конечно, нам надо попробовать более точно сформулировать предмет разговора. Речь идет, в сущности, о самых главных вопросах. Если можно так выразиться, о стратегии литературы. Всей русской литературы, советской литературы и постсоветской литературы…

Первый вопрос. Можем ли мы считать, что традиция классической русской литературы пресеклась, как пресекается какой-нибудь старый дворянский род, и появились наследники, ничего общего не имеющие с этими старыми дворянами. Иначе говоря, что появилась литература, основанная на каких-то других принципах. Я этого не думаю. Мне кажется, что советская литература, о которой сейчас можно говорить только в прошедшем времени, была в большой степени наследницей русской классической литературы… Когда мы говорим о советских писателях, полноценных советских писателях, то мы, очевидно, имеем в виду по крайней мере две особенности. Два признака. Во-первых, принадлежность к официальной советской идеологии. Идеология, как известно, менялась и сама проделала известную эволюцию. Но в каждый определенный исторический момент была достаточно четкой. И принадлежность к этой идеологии многое определяла… Второй признак, по которому мы выделяем характерных советских писателей, – это система художественных средств, поэтика… Эта поэтика в большой мере была декретирована теорией социалистического реализма, которая предписывала следовать, в сущности, старой, классической, выработанной в XIX веке, и, кстати, не только в России, прежде всего во Франции, так называемой реалистической поэтике, да и философии литературы. В 30-е годы эта поэтика и философия сформировалась, и в творчестве таких писателей, как, например, Фадеев, она стала господствующей литературной философией.

Мы хорошо знаем, что можно было принадлежать вполне к социалистическому реализму, следовать поэтике социалистического реализма и быть, например, антисоветским писателем. Более того. Выяснилось, что в рамках традиционной реалистической поэтики можно создавать и очень крупные произведения. Лучший пример – это роман Гроссмана «Жизнь и судьба», созданный в традиционной, сугубо традиционной манере. Я бы даже сказал, что это очень консервативный по своей поэтике роман…

Б. С.Да, но ведь это – тот самый классический реализм, который у нас принято было называть критическим. К социалистическому реализму этот роман Гроссмана, мне кажется, никакого отношения не имеет. Да и вообще, что это такое – социалистический реализм?

Б. Х.Сейчас как раз становится ясным, что социалистический реализм как часть культуры, созданной во времена советской власти, это достаточно четкая, поддающаяся достаточно четкому определению литературная концепция. И литературная практика, которая такой концепции более или менее отвечает. В этом смысле можно сказать, что социалистический реализм – это эпигон классического русского, а если хотите, и французского классического реализма XIX века, через голову новаций, которые совершались в первой трети XX века, когда произошла литературная революция во всей Европе. Вот и выясняется, что социалистическая идеология может быть успешно отсечена, а литературная философия, эстетика этой прозы, способы построения этой прозы, принципы этой литературы могут быть сохранены. Поэтому, как я уже говорил, социалистическими реалистами с этой точки зрения могут оказаться не только несоветские, но и откровенно антисоветские писатели. Мы знаем очень многих писателей, живущих в эмиграции, а также писателей, живших в СССР, которые вовсе не были советскими писателями, но были тем не менее очень яркими представителями социалистического реализма.

Б. С.Например?

Б. Х.Самый яркий пример – это Солженицын, такие его романы, как «В круге первом» и «Раковый корпус». Это романы Георгия Владимова, романы Владимира Максимова. И наконец, – об этом, правда, говорить гораздо труднее, потому что это нечто выходящее из ряда, – тот же роман Гроссмана, о котором мы уже толковали.

Б. С.Всякий раз, когда заходит речь об «антисоветскости» Солженицына, мне вспоминается такая замечательная история. В каком-то американском городе полиция разгоняла коммунистическую демонстрацию. Наш соотечественник, русский эмигрант, каким-то образом оказавшийся в этой сваре, возмущенно крикнул полицейскому, замахнувшемуся на него дубинкой, что он тут ни при чем. Он как раз убеждённый антикоммунист. На что полицейский хладнокровно ответил: «Мне совершенно все равно, сэр, какого сорта коммунистом вы являетесь». Я вспомнил эту историю именно в связи с Солженицыным, потому что он, по-моему, самый советский из всех антисоветских писателей.

Б. Х.Конечно.(Б. Сарнов, Б. Хазанов. Есть ли будущее у русской литературы? Вопросы литературы. 1995. № 3)

Я позволил себе сделать эту длинную выписку из тогдашней нашей беседы, чтобы читатель этой книги сразу увидел, что при всем своём видимом единомыслии собеседники смотрят на обсуждаемую проблему по-разному. А при ближайшем рассмотрении окажется, что и в вынесенный ими Солженицыну, по видимости тоже как будто бы согласный приговор, они тоже вкладывают далеко не один и тот же смысл.

Самая суть дела тут в том, что природу явления, именуемого социалистическим реализмом, я и тогдашний мой оппонент понимали совершенно по-разному.

У Бориса Хазанова было своё понимание, своя концепция социалистического реализма, и чтобы понять, в чем она, эта концепция, состоит, обращусь к другому его сочинению, в котором свой взгляд на этот предмет он выразил уже совсем откровенно, без всяких дипломатических экивоков, а потому – с предельной ясностью:…

Представим себе смеха ради Толстого, который не умер и не был зарыт в роще у оврага Старого Заказа, а, как старец Федор Кузьмич, укрылся в сибирских дебрях и дожил досветлой зари. Толстого, пересмотревшего свои ошибки, преодолевшего свои кричащие противоречия, внимательно прочитавшего работу Ленина «Лев Толстой как зеркало…»; Толстого – маршала советской литературы, Толстого – лауреата премий, Толстого – генерального секретаря Союза советских писателей. Что бы он написал? То, что в действительности написал другой генеральный секретарь: роман «Молодая гвардия». Достаточно прочесть первый абзац: его перо, не правда ли?

Совсем не удивительно, что боец РАППа оказался эпигоном дореволюционной литературы. Призыв молодого Фадеева учиться у классиков, целая дискуссия, разгоревшаяся вконце двадцатых годов, о том, критически или некритически овладел Фадеев «творческим методом» Льва Толстого, не должны вызывать улыбку. В том-то и дело, что этот пудель, выстриженный под льва, его наследник.

(Борис Хазанов. Левиафан, или Величие советской литературы. Цит. по книге: Борис Хазанов. Ветер изгнания. М. 2003. Стр. 50)

С полным основанием он мог бы к этому добавить: ЕДИНСТВЕННЫЙ ЗАКОННЫЙ НАСЛЕДНИК. Потому что никакого другого наследника в ХХ веке у Льва Николаевича по его глубокому убеждению быть и не могло.

Весь этот иронический, глумливый пассаж насчет Толстого, ставшего маршалом советской литературы, – не более, чем метафора, смысл которой в том, что в ХХ веке традиция русской реалистической прозы могла быть продолжена только вот так, как она и была продолжена. То есть – в форме социалистического реализма.

Немудрено, что при таком раскладе классическим произведением социалистического реализма у Хазанова оказывается и роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

Василий Семенович Гроссман духу и традициям русской литературы, её нравственным и эстетическим основам был привержен гораздо в большей степени, чем едва ли не всеего современники. Это проявлялось не только в собственных его художественных установках, в избранном им (точнее, органически ему присущем) способе повествования, но и во всех его литературных пристрастиях и вкусах, художественных симпатиях и антипатиях.

Вот, например, он делится с другом первым впечатлением о только что прочитанном им романе «Доктор Живаго»:…

Прочел первый том и часть второго тома романа Пастернака…

Оценка моя лежит не в сфере наших современных литературных дел и отношений. Как правильно горевали Толстой, Чехов о пришествии декадентства в самую великую из литератур, самую добрую, самую человечную… Худо нашей литературе! И не только потому, что на свете есть Софроновы, Панферовы, Грибачёвы.

И это худо предвидел Лев Толстой. Но Лев Толстой не предвидел декадентства в терновом венке, декадента в короленковской ситуации. Это не шуточное зрелище, есть над чем подумать.