Феномен Солженицына
Шрифт:
– Ну, друг любезный, я тебя здесь уже шестой год поджидаю. Вот смотри, много ли дашь?
И он разложил перед ним принесённые лохмотья.
Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, что даже глаз не смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц, плотно обступивших его кругом, и от робости ещё не успел сказать слова, увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.
– Что ж, рубля-то серебром небось не дашь? А ведь стоило бы! – продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу.
– Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно.
И вот первые слова, произнесённые Исаем Фомичом в остроге. Все так и покатились со смеху.
– Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри ж, береги заклад; головой
– Проценту три копейки, будет десять копеек, – отрывисто и дрожащим голосом продолжал жидок, опуская руку в карман за деньгами и боязливо поглядывая на арестантов. Он и трусил-то ужасно, и дело-то ему хотелось обделать.
– В год, что ли, три копейки проценту?
– Нет, не в год, а в месяц.
– Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?
– Исай Фомиць.
– Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдёшь! Прощай.
Исай Фомич ещё раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунул его в свой мешок при продолжавшемся хохоте арестантов.
(Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Том четвертый. Записки из мертвого дома. Л. 1972. Стр. 93–94)
И здесь, и дальше в описании колоритной фигуры Исая Фомича Бумштейна автор не устаёт подчеркивать, что Исай Фомич – «жидок», то есть – еврей. И не просто еврей, а истово верующий иудей, свято блюдущий все обряды, заповеданные ему верой его отцов и дедов:…
Накануне каждой субботы, в пятницу вечером, в нашу казарму нарочно ходили из других казарм посмотреть, как Исай Фомич будет справлять свой шабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен, что это общее любопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскою и выделанною важностью накрывал в уголку свой крошечный столик, развертывал книгу, зажигал две свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал облачаться в свою ризу (рижу, как он выговаривал). Это была пестрая накидка из шерстяной материи, которую он тщательно хранил в своём сундуке. На обе руки он навязывал наручники, а на голове, на самом лбу, прикреплял перевязкой какой-тодеревянный ящичек, так что казалось, изо лба Исая Фомича выходит какой-то смешной рог. Затем начиналась молитва. Читал он её нараспев, кричал, оплевывался, оборачивался кругом, делал дикие и смешные жесты. Конечно, всё это было предписано обрядами молитвы, и в этом ничего не было смешного и странного, но смешно было то, что Исай Фомич как бы нарочно рисовался перед нами и щеголял своими обрядами. То вдруг закроет руками голову и начинает читать навзрыд. Рыданья усиливаются, и он в изнеможении и чуть не с воем склоняет на книгу свою голову, увенчанную ковчегом; но вдруг, среди самых сильных рыданий, он начинает хохотать и причитывать нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то расслабленным от избытка счастья голосом. «Ишь его разбирает!» – говорят, бывало, арестанты… Раз, во время самого разгара молитвы, в комнату вошёл плац-майор в сопровождении караульного офицера и конвойных. Все арестанты вытянулись в струнку у своих нар, один только Исай Фомич ещё более начал кричать и кривляться. Он знал, что молитва дозволена, прерывать её нельзя было, и, крича перед майором, не рисковал, разумеется, ничем. Но ему чрезвычайно приятно было поломаться перед майором и порисоваться перед нами.
(Там же. Стр. 97–98)
Дотошные комментаторы академического издания «Записок из мертвого дома» отыскали подробные сведения обо всех прототипах выведенных Достоевским его товарищей по каторге. И в каждом таком случае не преминули отметить тот «угол отклонения» от реальности, который по тем или иным соображениям позволил себе автор:…
…татарин Газин из «особого отделения», о котором Достоевский говорит, что он «любил прежде резать маленьких детей» (стр. 40), имеет своим прототипом каторжного военного ведомства, «сосланного на срок», Фендуллу Разина, 37 лет, служившего в Сибирском линейном № 3 батальоне и осуждённого «за частовременные отлучки из казармы, пьянство и кражи» (см.: Статейные списки… л. 17). Прототипом Нурры – «блондина с светло-голубыми глазами», всё тело которого «было изрублено, изранено штыками и пулями» (стр. 50), был Нурра Шахсурла Оглы, «сероглазый и темно-русый с проседью, на правой щеке и носу шрамы» (л. 45), осуждённый на шесть лет, но просто за воровство, а не за участие в набегах на русских, как сказано у Достоевского. Старик старообрядец,
осуждённый в «Записках» за поджог церкви, на самом деле был наказан бессрочной каторгой лишь за неисполнение обещания присоединиться к единоверцам и за отказ присутствовать при закладке церкви.(Там же. Стр. 283)
Про Исая Фомича Бумштейна из этого дотошного комментария мы узнаем следующее:…
Писатель… довольно точно в сравнении со Статейными списками воспроизводит внешние приметы Исая Фомича. Он в списке, так же как и у Достоевского, ювелир, за убийство наказан плетьми, шестьюдесятью пятью ударами (в «Записках» – шестьюдесятью), «с постановлением штемпельных знаков» (Достоевский говорит о его «ужаснейших» клеймах – стр. 93). Но в Статейных списках сказано, что Исаи Бумштель, мещанин из евреев, был православного вероисповедания (см. Статейные списки…, л. 20); Достоевский же превращает его в еврея иудейского вероисповедания, который ходит по субботам в свою молельню и справляет «свой шабаш»…
(Там же. Стр. 283–284)
Причину этого – немаловажного – отклонения от реальности комментатор объясняет так:…
Это дало писателю возможность создать живую, полную юмора сцену исполнения Исаем Фомичом обряда молитвы.
(Там же. Стр. 384)
Вряд ли это объяснение можно считать исчерпывающим. Да и юмор, о котором говорит комментатор (если это можно считать юмором), по правде говоря, не самого высокого качества.
Тут можно было бы порассуждать об истинных причинах, побудивших Достоевского представить православного Исая Фомича правоверным иудеем. Но я этого делать не буду, поскольку не Достоевский тут интересует меня, а Солженицын. А Достоевского с этим его Исаем Фомичом я приплел здесь только для того, чтобы как можно нагляднее показать, что пресловутый «угол отклонения» в художественной литературе – дело обычное.
Литературоведов, стремящихся с точностью до самого малого градуса вычислить величину такого угла, часто попрекают. Говорят, что занятие это (лезть в чужие тайны, перемывать чужое бельё) не совсем приличное. А главное – совершенно зряшное. Вот, мол, перед вами текст, его и изучайте. В тексте есть всё, остальное – от лукавого.
На самом деле, однако, стремление понять, в какую сторону, как далеко, а главное, с какой целью, с каким тайным умыслом отклонился автор от реальности, создавая свое художественное полотно, далеко не бессмысленно. Вычислив этот самый угол отклонения, сплошь и рядом можно проникнуть в такие глубины художественного текста, до которых иным способом, пожалуй, и не добраться.
Вот я и подумал, что не лишней была бы и попытка установить, каков был угол отклонения от реальности в «атомном» варианте солженицынского романа.
Тем более, что такая возможность у нас имеется. *
В начале 90-х годов прошлого века в Москве небольшим тиражом (1000 экз) вышла в свет книга Льва Копелева «Утоли моя печали». Это была третья, заключительная часть автобиографической трилогии писателя, впервые явившейся на свет на Западе в издательстве «Ардис». В ней была описана та самая «шарашка», где вместе работали «зэки» – А. Солженицын, Л. Копелев, Дм. Панин, ставшие прототипами героев романа А. Солженицына «В круге первом».
Эта Марфинская шарашка зародилась, как говорит автор, «под куполом осквернённой церкви «Утоли моя печали». Отсюда и название книги.
Это, конечно, не документ. Во всяком случае, не такой строгий, как те «Статейные списки», из которых черпали свои сведения комментаторы «Записок из мертвого дома» Достоевского. Но по отношению к «вымышленному повествованию», каким – по определению – является роман Солженицына, мы вправе рассматривать свидетельство мемуариста как максимально приближённое к документальному.
История, ставшая сюжетной основой главного, «атомного» варианта солженицынского романа, у Копелева рассказана подробно.
Приводя разговоры прототипа солженицынского Иннокентия Володина с сотрудником американского посольства (на самом деле, оказывается, их было несколько, таких разговоров), Копелев замечает:…
Эти разговоры я воспроизвожу почти буквально. Слушал их тогда снова и снова множество раз; слова, интонации прочно осели в памяти.
(Л. Копелев. Утоли моя печали)
Слушать это ему тогда приходилось «снова и снова множество раз», потому что именно ему было поручено по этим магнитофонным записям выявить, опознать преступника.