Феномен Солженицына

(Лев Копелев. Письмо Солженицыну. Кёльн. 30.1–5.11. 1985. «Синтаксис», № 37. Париж, 2001. Стр. 96)

А. И. был так жесток к несчастной Елизавете Денисовне, что даже страшная её гибель его не смягчила, не потому, что она выдала чекистам местонахождение «Архипелага». На этот счет у него к ней не было никаких претензий.

Свой гнев он обрушил на неё не за то, что она не уничтожила доверенный ей экземпляр рукописи, как ей было приказано, а за то, что обманула его, солгав, что выполнила это его распоряжение.

И помягчел он к ней – сменил гнев на милость – не потому, что за прошедшие годы этот его гнев слегка поутих.

Так почему же? *

2 марта 1983 года Солженицыну была присуждена и 10 мая вручена так называемая Темплтоновская премия.

Первое известие о том, что ему собираются присудить эту награду, он встретил довольно прохладно:…

…Письмо от Джона Трейна, из правых американских кругов (финансист и консервативный журналист): если будет мне присуждена Темплтоновская премия (религиозная, никогда о ней не слышал), – то приму ли я её? поеду ли получать в Лондон из рук герцога Эдинбургского, супруга королевы?

При сём брошюра, со спиральной туманностью на обложке, в ней – пояснение этой странной премии: «установлена, дабы привлечь внимание к лицам, нашедшим новые пути для возрастания любви человека к Господу или понимания Господа… новые и эффективные методы внушения Божьей мудрости». Немного отдаёт каким-то масонством? розенкрейцерством? Но успокаивает, что они не ищут отменить все религии ради единой сверх всех, а премия «скорей стремится поощрять преимущества разнообразия». Присуждается«лицам, имеющим особые заслуги в укреплении духа перед лицом нравственного кризиса в мире».

(А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов)

Но колебался он (принимать? Не принимать?) недолго:…

Мать Тереза получила, брат Роже Шутц. Десять раз присуждалась, а православному ещё ни разу, – как же не использовать момент, сказать на весь мир о своих?.. Оглашённые в Вашингтоне и присланные мне материалы по присуждению оказались глубже, чем я от них ожидал. Самой удивительной была формулировка, что «доказана жизненность православной духовной традиции в России» – о чём и идёт наш самый горячий спор с врагами России. Референты Темплтоновского фонда – или судейской коллегии? – потрудились, поискали, понабрали по моим книгам, что бы положить в присуждение. Верно нашли: и моё стихотворение в лагерной больнице, в «Архипелаге», и мою отдельную «Молитву».

(Там же)

И вот тут и вспомнил он несчастную Е. Д. Воронянскую….

…Поразился я непредвиденным путям. Ведь уже который раз печатают эту Молитву, ссылаются на неё, впечатлены ею, – а ведь я её в мир не выпускал – это сделала Елизавета Денисовна, самовольно, и я её как бранил за то! Так же самовольно, как и дохранила «Архипелаг» до гэбистов, и выпустила «Архипелаг» в мир. И за оба самовольства я должен только благодарить покойницу. Была она – орудием Божьим.

(Там же)

Из этой солженицынской «Молитвы», которую самовольно пустила в мир Елизавета Денисовна (за что он теперь ей благодарен), я хочу выделить такие её строки:

Как легко мне жить с Тобой, Господи!

Как легко мне верить в Тебя!..

Когда умнейшие люди

Не видят дальше сегодняшнего вечера

И не знают, что надо делать завтра, —

Ты снисылаешь мне ясную уверенность,

Что Ты есть…

На хребте славы земной

я с удивлением оглядываюсь на тот путь

через безбрежность – сюда,

откуда я смог послать человечеству

отблеск лучей Твоих.

(Солженицын: мыслитель, историк, художник. Западная критика. 1974–2008. М. 2010. Стр. 455–456)

А из стихотворения в лагерной больнице, отысканного референтами Темплтонского фонда, – вот эти:

Да когда ж я так допуста, дочиста

Всё развеял из зёрен благих?

Ведь провёл же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!

Рассверкалась премудрость книжная.

Мой надменный пронзая мозг,

Тайны мира явились – постижными,

Жребий жизни – податлив, как воск…

Но пройдя между бытии и небытии,

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием

Освещен её каждый излом –

Смысла Высшего ровным сиянием,

Объяснившимся лишь потом.

(Там же)

К этой мысли (о том, что сияние Высшего Смысла «объясняется лишь потом») Солженицын возвращается постоянно, не устает её повторять.

Впервые это открылось ему в 1965-м, когда был арестован его архив. Из-за небрежности незадачливых его хранителей, а отчасти и из-за им самим совершенных ошибок в рукахгэбистов оказались несколько экземпляров романа «В круге первом». А главное – лагерная его пьеса «Пир победителей», обнаружение которой представляло для него тогда смертельную опасность….

В мой последний миг, перед тем как начать набирать глубину, в мой последний миг на поверхности – я был подстрелен!

Подстрелен.

Подстрелен…

(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М. 1996. Стр. 118)

Как он сам потом признавался, даже арест не был для него таким страшным ударом, как этот:…

Арест был смягчён тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием – что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны…

(Там же. Стр. 119)

А тут был – полный крах. Катастрофа.

Арест архива означал крушение всех его жизненных планов….

…Провал мой в сентябре 1965 года был самой большой бедой за 47 лет моей жизни. Я несколько месяцев ощущал его как настоящую физическую незаживающую рану – копьём в грудь, и даже напрокол, и наконечник застрял, не вытащить. И малейшее моё шевеление (вспоминанье той или другой строчки отобранного архива) отдавалось колющей болью.

Главный удар был в том, что прошёл я полную лагерную школу – и вот оказался глуп и беззащитен. Что 18 лет я плёл свою подпольную литературу, проверяя прочность каждой нити; от ошибки в едином человеке я мог провалиться в волчью яму со всем своим написанным – но не провалился ни разу, не ошибся ни разу; столько было положено усилий для предохранения, столько жертв для самого писания; замысел казался грандиозным, ещё через десяток лет я был бы готов выйти на люди со всем написанным, и во взрыветой литературной бомбы нисколько не жалко было бы сгореть и самому; – но вот один скользок ногой, одна оплошность, – и весь замысел, вся работа жизни потерпела крушение… Впечатление остановившихся мировых часов. Мысли о самоубийстве – первый раз в жизни и, надеюсь, последний…

Я реально ожидал ареста, почти каждую ночь…

(Там же. Стр. 119–120)

Три месяца не мог он выйти из этого ступора, из этого состояния полной прострации.

Но постепенно стал приходить в себя….

В эту пору К. И. Чуковский предложил мне (бесстрашие для того было нужно) свой кров, что очень помогло мне, ободрило…

Я гулял под тёмными сводами хвойных на участке К. И. – многими часами, с безнадёжным сердцем, и бесплодно пытался осмыслить своё положение, а ещё главней – обнаружить высший смысл обвалившейся на меня беды.