Фэнтези 2003

— Ну ты как скажешь... Точно как Лид, Шилол тебя задери! — отмахнулась Гита.

Когда воспоминания оставили Фрита, он встал во весь рост и вынул из сумки флягу с терпким сладким вином.

Это вино называлось у варваров честным, и выжато оно было из винограда, чьи лозы взросли на костях праведников. На вес серебра ценилось честное вино — что, впрочем, неудивительно, ведь и в стародавние времена, когда боги еще говорили с людьми запросто, праведников все равно было раз два и обчелся.

Следом из сумки вынырнула серебряная чарка для жертвоприношений — лишь ее взял в странствия Фрит из погрязшего в нечестии отчего дома.

Бока чарки были покрыты недурственной чеканкой — диким галопом гнали по серебряной пустоши ладные скакуны, гнали друг за другом, намечая бесконечный хоровод, своего рода круговорот коней в природе. Дно же чарки давно потемнело — ведь еще прапрапрадед Фрита унаследовал ее от своего деда (если, конечно, не соврал).

Лицо варвара враз посмурнело, будто кожа стала вдруг слюдяной, — именно таким, по мнению Фрита, должно быть лицу мужа, обращающегося к господину Рогу.

Он медленно, чтоб не утерять ни капли, налил на дно чарки вина и, прошептав «прими!», плеснул вязкой винной сладостью в сторону западную. Затем окропил север, юг, восток. И пригубил из чарки сам.

Когда вино торжественно вползло в желудок, Фрит закрыл глаза и прислушался.

Теперь самое важное. Если птичий крик раздастся справа отнего — значит, Рог принял жертву. Если слева — не принял.

Он ждал долго, пока не услышал со стороны дальнего оврага, заросшего нетронутыми битвой дикими злаками, перепелиный крик: «Подь-полоть!», «Подь-полоть!»

Зов донесся отчетливо, но овраг, как ни крути, располагался от него слева...

«Наверное, вина господину Рогу мало. Что ж, и впрямь Эви заслужил большего!» — решил Фрит и аккуратно взрезал ладонь кинжалом. Хлынула кровь, которую Фрит аккуратно собрал в чарку. И тут же, не обращая внимания на рану, которая исправно кровила, повторил жертвоприношение — запад, север, юг, восток.

Но перепел снова возвестил: жертва Рогу не угодна.

В отчаянии Фрит отшвырнул чарку прочь.

Пожалуй, в тот миг не было никого несчастней Фрита под Солнцем Предвечным.

Ибо жертва эта свершалась ради Эви.

Больше всего на свете Фрит желал Эви хорошего посмертна. Чтобы Эви не пропал в Стране Теней, но возродился в Слепой Степи, где тысячи таких, как Эви, тысячи любимых коней Рога, его возлюбленные табуны, носились по сияющим неземным светом полям — вечно молодые и вечно сытые.

О, если бы Рог принял жертву, Фриту не о чем было бы беспокоиться! Он бы знал: Эви хорошо, он среди своих, ему не скучно, и он ждет его, Фрита, который придет за ним, в Слепую Степь, когда умрет сам, — как это делали самые смелые и удачливые из его предков. И тогда Фрит с Эви будут вместе навсегда.

Но господин Рог был неумолим. Господин Рог требовал от Фрита заповедной жертвы, как будто знал — ради Эви Фрит свернет горы. А впрочем, ведь недаром говорят, что боги все знают. —_

Нет, Фрит не даст своему Эви сгинуть — это только варан- цы не оплакивают своих коней и не заботятся об их бесхитростных душах.

Он, Фрит, не такой. Ради Эви он устроит настоящее царское жертвоприношение. Слепая Степь, где пылят сладчайшим нектаром цветущие травы и где ветер можно пить, как воду, того стоит. И пусть ради этого придется просидеть в проклятых, безлюдных Полях несколько дней — он сильный, он дождется. Ведь премноготерпие угодно богам. Тем более — и это Фрит чувствовал очень явственно — Рог тоже не откажется от большой жертвы и поможет ему.

Наверняка поможет.

Чтобы скрасить ожидание, Фрит достал из дорожной сумы «Хроники» и принялся читать, водя пальцем по строкам.

Грамоте он тоже выучился благодаря Эви. Когда в столице объявили карантин — вовсю свирепствовал сап и кони ложились целыми конюшнями, — Фрит безвылазно торчал у окна случайной гостиницы. Он не спускал глаз с Эви, для безопасности которого выкупил у хозяина гостиницы всю людскую, которую самолично превратил в сносный денник. Фрит бдительно следил за тем, чтобы никто не приближался к Эви — ни дети, ни бабы, ни доброхоты. Убийственная зараза рыскала повсюду и даже, говаривали, умела перелетать с места на место по ветру.

В одной комнате с Фритом жил энергичный немолодой виршеплет — завзятый книжный червь, имени которого Фрит почему-то не запомнил. «Если ученье — свет, то книга — светильник. Да-да, молодой человек! Светильник!» — талдычил Фриту сожитель, обуянный неутолимым преподавательским зудом. Когда стало ясно, что карантин продлится до весны, Фрит все-таки сдался. И выучил причудливый варанский алфавит, каковой, по уверениям гиазира поэта, являлся идеальным маслом для всякого светильника...

Они так постарались, собирая бусы, что даже вспотели.

К розовому, чистому лбу Мелики прилипла русая прядка. Гита, на висках которой тоже блестели хрусталиками крохотные капли пота, подцепив двумя пальцами рюши на горловине своего платья, дергала его туда-сюда, туда-сюда — для охлаждения.

Ветер, донимавший их все утро, как назло, куда-то исчез. В поисках ветра Гита бросила взгляд назад, через плечо. И обомлела. Солнце стояло над горизонтом, возвещая близкий вечер. И куда только подевалось столько времени?

— Может, домой? И есть хочется... — снова принялась канючить Мелика.

— А мне уже расхотелось. И потом, до темноты еще часа три.

— А вдруг тут раньше смеркается?

— Знаешь... Просто жалко вот так уходить... Без Тюльпа-

на... Мы еще вон там не были. — Гита указала в сторону кручи, что спускалась к самой реке.

И они зашагали быстрей, перепрыгивая через не вытоптанные конницей куртинки тимофеевки и лисохвоста, перешагивая через тела и сломанные пики.

— А как он выглядит, этот Серый Тюльпан?

— Как обычный тюльпан. Только серого цвета.

— А листья серые?

— Да нет. Листья, наверное, зеленые, — неуверенно сказала Гита. — У всех тюльпанов листья зеленые.

— У всех тюльпанов зеленые. А у этого — серые, — задумчиво сказала Мелика.

— У какого — у «этого»? — бдительно поинтересовалась Гита.

Она не видела никакого тюльпана. Там, где стояла Мелика, ничего не росло.

Там, возле перевернутой телеги, лежал молодой, безусый парень, одетый в неброское, светло-коричневое платье, такое старое, что даже «дергачи» им побрезговали. Взгляд юноши был неуместно восторженным, почти живым — в том смысле, в каком можно назвать «живым» лицо на портрете, написанном большим мастером. Однако на воина-профессионала тщедушный юноша никак не тянул — скорее уж на какого-нибудь гонца, молодого сопалатника, дальнего родственника разорившегося барона...