Фэнтези-2005
Шрифт:
— Одеваться! Где завтрак?! Я велю выпороть кухаря!
Молилась и ела она второпях, а носилась неподобающе быстро, обгоняя шорох своих одежд. Пронзительный голос ее летел впереди:
— Я поеду верхом. Адриен! Скажи, чтоб оседлали моего Резвого.
Даже нянюшка Готлинда (а никого другого своенравная Альберта не слушалась) не могла убедить ее, что столь знатной девице отнюдь не пристало скакать по лугам и лесам, а тем паче владеть мечом и пускать на скаку стрелы в оленей.
В это утро Готлинда была особенно строга. Егерь, принесший спозаранку дичь, попавшую в силки, вновь заговорил о том, что в округе неладно. Смутный рассказ его достиг ушей недремлющей Готлинды, она обеспокоилась и, когда Альберта взметнулась без помощи стремянного в седло, сказала Ее Сиятельству:
— Вы
— Слышала, — отрезала Альберта. — Глупости. Не повторяй слова дворни.
Втянула Резвого — и в ворота. За ней поспешил Адриен, бросив с коня укоризненный взгляд на хмурую Готлинду.
— И матушка ваша волнуется! — крикнула та вслед, хотя за такие слова даже ей грозила долгая угрюмая немилость госпожи.
— Мать бы не трогала, — скрипнула челюстями Альберта, и никто ее не слышал, разве только Резвый. Но по ее посадке и тому, как руки держали поводья, Адриен понял, что хозяйка огорчена и рассержена. Не ускользнуло от него и то, как Альберта взглянула на Круглую башню Лансхольма. Кажется, сегодня оттуда ничего не слышалось, но Готлинде лучше знать: она дружна с женщинами, которые присматривают за бедной герцогиней. Бывшей герцогиней, если быть точным. Бертольф, добившись у папы римского развода с лишившейся рассудка супругой, поступил достойно и обеспечил несчастной Эрменгарде подобающий уход и содержание.
Столь же благородно обошелся Бертольф и с дочерью, выделив ей в кормление Лансхольм с окрестными угодьями.
Разумным, на взгляд Адриена, был и приказ герцога не выпускать дочь из пределов лансхольмского владения. Исключение делалось лишь для поездки на богомолье — в закрытых носилках, с закрытым лицом.
День выдался чудесный. Умытые леса светились свежей зеленью, ветер колыхал цветенье трав и доносил медвяный запах таволги. Адриен, скакавший за Альбертой, ощущал и другое — кисловатый муравьиный дух, означавший, что дочь Бертольфа злится и готова на расправу.
— А ты что слышал? — вопросила вдруг Альберта, придержав коня и поравнявшись с Адриеном.
— Ничего, Ваше Сиятельство.
— Не лги мне, Адриен дан Тейс. Я знаю, как пахнет ложь.
Адриен не удивился. Он привык, что Бертольфин чует лучше охотничьих псов. Страх, вожделение, обман — как оказалось, все имеет свой особый запах.
— Простите, Ваше Сиятельство. Кастелян запретил передавать вам те вздорные слухи, что…
— Кому ты давал клятву верности — герцогу или кастеляну?
Глаза Альберты чувств не выражали, но ее прислуга и телохранители поневоле выучились угадывать, что на душе у госпожи. Движение челюстей, словно грызущих что-то, и дрожь щетинистых пластинок, которыми она пробовала яства перед тем, как приступить к трапезе, намекали на близкий взрыв ярости. Щитки жестких губ оттянулись почти к скулам, собрались узкими ступенями над горловиной шейного кольца.
— Видели тень, госпожа. Тень в небе.
— Знаю! — лаем ударил короткий ответ. — Еще что?
— Тень глядела на монастырь Святого Агапия перед заутреней. Монах по имени Обен опаздывал на службу, и его…
— Помогите! На помощь!
Отчаянный крик женщины доносился сверху, и стража с обнаженными мечами металась, не понимая, что произошло. Наткнулись на служанку герцогини — она кончалась, выкатив глаза и вздрагивая. Сопровождавшие госпожу рыцари лежали лицом вниз, поодаль, оба мертвые. Вопль Эрменгарды оборвался в черной вышине. В стороне от смятенной стоянки обоза, в зарослях, вновь запел соловей, которого герцогиня решила послушать не из шатра, а под открытым небом.
— …и он лежит сейчас без памяти в обители. Расшибся. Братия за ним ухаживает, молится за его здравие.
Альберта хищно оглянулась, затем вскинула голову и осмотрела небо. Легкие белые облачка плыли по голубому небосводу, летали птицы да светило солнце. Больше ничего. Но размеренная жизнь замка и его земель была нарушена, тронутая ночной порчей.
Ночью, непременно ночью. Ночью мир божий принадлежит
мертвым и исчадиям тьмы. Бог даровал людям сон, чтобы они не видели, кто хозяйничает в ночи. «Язва, ходящая во мраке», — как сказано в девяностом псалме. Язва, летящая во мраке. Язва, глядящая, кого пожрать.— И все? Не таи от меня.
— Пастушок из Молон-а-Ривена прибежал домой, бросив свиней с перепугу. Сказал — на него налетела большущая птица. Вроде бы он…
«Значит, и днем нападает?.. Что там умалчивает Адриен?»
— …помешался в уме. Хватался за голову и кричал, что в голове шумит и ползает.
Говорить этого не следовало. Но госпожа может наведаться в Молон-а-Ривен. Она не погнушается грязным мальчишкой-холопом, чтобы разузнать побольше. Лучше сразу выложить, что знаешь. Велит же она приводить к себе всех пилигримов, чтоб из-за занавески выслушать их россказни, когда они, сытно накормленные от ее щедрот, развяжут языки. Не говоря уже о списках с монастырских и епархиальных хроник, сделанных по ее распоряжению. И все об одном: о похищениях и странных пропажах людей. Адриен, сошедшись с Сильвианом, писцом и чтецом госпожи, тоже заглядывал в свитки и книги. Страшное и преувлекательное чтение. Настоящий кладезь для ученого монаха, что взялся бы составить благочестивый свод о кознях дьявола и его измывательствах над грешными людьми. Много истинных свидетельств из древности, от святых отцов, но немало и нынешних баснословных известий. Последние как раз и занимали Бертольфин больше всего.
И понятен ее всегдашний вопрос к паломникам: «Бывал ли ты в Аргимаре и давно ли туда ходишь?»
В Аргимар, поклониться чудотворным ризам Пресвятой Богородицы, направлялась некогда и герцогиня Эрменгарда. Там же, в одном переходе от святыни, рыскали люди герцога, отыскивая сгинувшую госпожу. Искали день, и два, и три, покуда на четвертый день не набрели в лесу на логово чумазых углежогов.
— Мы тута, монсьер рыцарь, с дозволения капитула. Не разбойники мы, упаси нас Христос. Истинный Бог, не ведаем, кто эта дама и откуда объявилась. Мы уже и осла запрягли, в Аргимар ее везть, и вдруг вы прискакали. Ни ниточки, ни золотинки мы на ней не тронули, святой Бенигн мне в том свидетель. Ведь ежели у нас окажется что золотое и серебряное, нас до кровавых соплей запытают, мол, откуда взяли, где украли да кого ограбили? Водицы ей дали и хлебушка, Христа ради, да хлебушка она не стала есть — знать, плох он на господский вкус. Где же нам белой просевной мучицы взять? И пальцем не касались, а синяки — не от нас, такую и нашли ее. Вот прошлой ночью и нашли, невдалеке здесь, у опушки. Сами чуть не рехнулись умом, такая страсть была. Загудело, как ветер по лесу прошел, а ничто не колыхнулось, тишь безветренная. И вон там темно стало, а посередь тьмы запылал огонь, как всевидящее око в храме — во все стороны лучи. И ввысь унеслось. Мы думали, знамение на клад, так клад себя являет. Помолясь, пошли взглянуть, а там она. Такая ж, как сейчас, не в себе. С ней было вроде копыта… вот, в тряпице у меня. Видите, ничего от вас не прячем, монсьер.
Ехали молча. Вдали игривым зеркалом сверкнул ручей. Адриен ждал, что Бертольфин свернет к Молон-а-Ривену, но она правила прямо, низко нагнув голову, так что шейные кольца взгорбились, подобно откинутому назад капюшону.
— Дорого бы я дала, чтоб оказаться рядом с тем свинарем, когда прилетала птица, — наконец вымолвила она скрипуче, сдавленно.
— Сдается мне, Ваше Сиятельство, — осторожно заметил Адриен, — что на такую дичь простые стрелы не годятся. Надобно освященные. И нелишне иметь при себе крест с частицей святых мощей.
— Не стрелы, — метнулся к нему потускневший взгляд Бертольфин, — а силок нужен. Или капкан. Эту добычу я хочу взять живьем. Ты-то как думаешь, Адриен?
Вопрос прозвучал почти жалобно и вызвал в Адриене сострадание. Чувствовалось, что Альберте стало одиноко, как нередко с ней бывало. Есть у нее родичи, есть вассалы, есть замок, слуги и служанки, но со своим невзгодьем она всегда оказывается одна, и некому разделить ту беду, что родилась с ней в один день. По крайности, Адриену это было не по силам.