Фермер: перерождение

Я отворил скрипучую калитку и прошел по заросшей тропинке к крыльцу. Ступеньки скрипнули под моим весом, но выдержали. Дом стоял на каменном фундаменте, высоко поднимаясь над землей, признак основательности постройки.

Ключ поворачивался в замке с трудом, но поддался после нескольких попыток. Тяжелая дверь со скрипом отворилась, и я шагнул в полумрак прихожей. Затхлый воздух нежилого помещения, запах пыли и мышей ударил в нос.

Я нащупал выключатель на стене. К моему удивлению, свет загорелся. Электричество работало. Первая хорошая новость.

Дом оказался просторнее, чем выглядел снаружи. Прихожая переходила в большую комнату с беленой печью посередине. Старинные ходики с гирями висели на стене, остановившись на без четверти двенадцать, в какой день, в каком месяце?

Мебель крепкая, добротная, ручной работы. Массивный стол, четыре стула с точеными ножками, буфет с резными дверцами, широкая кровать с панцирной сеткой у стены. На окнах выцветшие занавески в цветочек. Под потолком пыльная люстра с тремя плафонами-тюльпанами.

Вторая комната оказалась меньше, видимо, спальня хозяина. Узкая железная кровать, застеленная старым солдатским одеялом, тумбочка с потертой фотографией на ней, шкаф для одежды. На стене пожелтевшая карта района в деревянной раме, с какими-то пометками карандашом.

Кухня удивила меня остатками модернизации. Здесь стоял холодильник «Саратов», правда, отключенный от сети и с открытой дверцей. На плите закопченные кастрюли, в углу ведро с давно высохшей шваброй. Рядом с плитой дверца в подпол, закрытая на навесной замок.

Я вернулся в большую комнату и открыл окно, впуская свежий воздух. Пыль, потревоженная сквозняком, заклубилась в солнечном луче. Требовалась серьезная уборка, но место определенно стоило усилий.

— Ну, квартирант новый, как тебе хоромы Макарыча?

Я вздрогнул от неожиданности. На пороге дома стоял сухонький старик в выцветшей гимнастерке без погон, но с медалями, в галифе и кирзовых сапогах, начищенных до блеска. Седые волосы коротко острижены, лицо бронзовое от загара и испещренное глубокими морщинами. Глаза, удивительно ясные, голубые, смотрели с живым интересом.

— Неплохо, — ответил я, отряхивая руки от пыли. — Просторно. Крепко построено.

— А то! — кивнул старик. — Федька Макарыч его перед войной еще ставил. Я помогал, бревна возили на быках из Малинового распадка. Листвянка — на века!

Он прошел в дом без приглашения, по-хозяйски осматриваясь по сторонам.

— Давно сюда не заглядывал… С похорон Федьки, почитай… — Старик покачал головой. — Эх, жизнь-жестянка… А меня Егорычем кличут. По паспорту-то я Иван Егорович Степанов, но все Егорычем зовут, так что и ты не церемонься.

— Виктор, — представился я, протягивая руку.

Рукопожатие у старика оказалось неожиданно крепким, мозолистая ладонь выдавала человека, привыкшего к физическому труду.

— Знаю, знаю, — кивнул Егорыч. — Весь поселок гудит, молодой агроном с образованием приехал, первый день чуть не убился. Живучий, значит!

Он засмеялся, обнажив редкие, но крепкие зубы.

— Сосед твой, — продолжил старик, указывая большим пальцем через плечо. — Вон, через дорогу живу. Вдвоем тут на отшибе теперь куковать будем.

Егорыч прошел к печи, потрогал ее бок, пробормотал что-то одобрительное.

— Печь в порядке, я проверял недавно. Тяга хорошая, кочегарить одно удовольствие. Дрова есть, за сараем поленница, Федька всегда запас держал. Вода в колодце рядом с домом, чистейшая, родниковая. Лучше нашей воды только самогон!

Старик снова засмеялся, явно довольный своей шуткой.

— А ты, значит, агроном? — Егорыч присел на стул. — Науку земле преподавать будешь?

— Попробую, — кивнул я, садясь напротив. — А вы давно здесь живете?

— С рождения, — гордо ответил старик. — В девятнадцатом родился, когда Колчак по нашим местам катился. Отец в партизанах был, у Щетинкина в отряде. Так что я тут каждую тропинку знаю, каждую сосну помню, когда еще с мое ростом была.

Он похлопал по нагрудному карману гимнастерки, достал пачку «Беломора», предложил мне. Я отказался, чем, кажется, слегка озадачил старика.

— Не куришь? Спортсмен, что ли? — прищурился он, закуривая папиросу. Дым поднялся к потолку тонкой струйкой.

— Не привык, — пожал я плечами. — А вы, я смотрю, воевали?

Старик выпрямился, расправив плечи:

— А то! От звонка до звонка! От финской до самого Берлина! Сталинград прошел, Егорыч там погибнуть должен был, да судьба распорядилась иначе.

Он затянулся, прикрыв глаза, словно воспоминания причиняли физическую боль.

— Тяжело было? — спросил я, осторожно прощупывая почву для разговора.

— Эх, милок, — вздохнул Егорыч. — В аду легче! Зима та сталинградская — страшнее не видал. Немцы жгут все, что горит, от холода. Мы в развалинах траншеи роем, каждый дом — крепость, каждая стена — фронт. Волга за спиной, приказ: «Ни шагу назад!» и все, хоть умри, а держись. И держались! — он стукнул кулаком по столу.

Я слушал внимательно, отмечая детали, пытаясь сопоставить рассказ старика с тем, что знал об истории Сталинградской битвы из будущего. Егорыч говорил с паузами, подбирая слова, иногда осекаясь, когда воспоминания становились слишком яркими.

— После войны сюда вернулся, — продолжил он, немного успокоившись. — Землю восстанавливали, хозяйство поднимали. Тяжело было, но справились. Я в кузнице работал, потом в леспромхозе, как нога шалить начала. — Он постучал по своему правому колену. — Осколок там сидит, напоминает о войне. Теперь вот на пенсии.

— А совхоз как? — спросил я, переводя разговор. — Хорошее хозяйство?

— Серединка на половинку, — философски ответил Егорыч. — Бывало хуже, бывало лучше. Громов мужик толковый, хозяин. Но связан по рукам и ногам планами сверху да инструкциями. Попробуй тут развернись! А народ у нас работящий, земля богатая, только вот…

Он многозначительно замолчал, затянувшись папиросой.

— Только что? — подтолкнул я.

— Порядка настоящего нет, — тихо, почти шепотом ответил старик. — Не как при Сталине. Тогда строго было, но ясно — вот цель, вот средства, а кто не хочет работать — на лесоповал. А сейчас все размыто. Планы есть, а стимулу нет. Отчетность важнее реальных дел стала.