Февраль
Шрифт:
Юрий Алексеевич растерялся; кроме Анюты в этом городе он не знал, к кому идти, знакомых не было. Сначала он хотел бежать в детский садик, где работала Анюта, потом вспомнил о соседке Капитолине Сергеевне.
Он постучал несколько раз в дверь. Открыли не сразу. В гулкой тишине коридора послышались шаркающие шаги, сдержанны кашель.
Женщина конечно же узнала Юрия Алексеевича, недобрая завистливая тень скользнула по её лицу. Не признаваясь себе, но где-то в глубине души она ревновала Анюту к этому мужчине. Анюта была единственное, что у неё осталось из казавшееся сейчас таким далёким мирного времени. Она потеряла подругу, много лет заменявшую ей сестру, не уберегла дочь, которая, простудившись, слегла, да так и не смогла подняться. И сейчас у неё осталась одна
– Здравствуйте, - нерешительно проговорил учитель, придерживая дверь и заглядывая внутрь, - я бы хотел Анюту повидать. Вы не знаете, случайно, она где, когда придёт?
– Долго не придёт, - прошипела Капитолина Сергеевна, не дрогнув ни одной чёрточкой лица; невыразимая ненависть застыла в нём, как на глиняной маске, которая уже не подвластна человеку и даже сквозь века она останется неизменной.
– А вы не знаете, где она? Где её можно разыскать? – Выспрашивал учитель, но женщина была непреклонна, она молчала, на все вопросы Юрия Алексеевича. Капитолина Сергеевна только пристально рассматривая его, и странные джинсы, так нелепо сверкающие своей новизной в подъезде старого ленинградского дома с разрушенной обстрелами дверью, и драповое полупальто, не по времени и не по сезону надетое и оттого смотрящееся вычурно и вызывающе.
Юрий, уже отчаявшись, что-либо выпытать из неё, отпустил руку от двери и хотел развернуться, как Капитолина Сергеевна так же недобро прошипела ему в спину:
– Здесь она…
Юрий Алексеевич кинулся в квартиру. Не разбирая куда, по какому-то наитию он метнулся вглубь комнаты. Анюта лежала на кровати под несколькими одеялами; одно было свёрнуто трубочкой и прижато к стене, так делали раньше в деревенских домах на кроватках детей, чтобы им зимней ночью было не холодно от стены. Так и сейчас заботливо свернула одеяло Капитолина Сергеевна, чтобы девушке было теплее, сверху на одеяло она ещё накинула Анютин полушубок.
В комнатах стоял мрак, который, казалось, никогда не рассеется солнечными лучами, так тоскливо и безрадостно было вокруг, холод, от которого невозможно было отогреться, тоска, пропитавшая всё пространство.
– Анюта, Анюточка, - опустился Юрий Алексеевич около кровати. Анюта открыла глаза, узнала его. Боль, невыразимая, страшная душевная боль наполнила её глаза, в ней растворилась и надежды юности, ожидания, так напрасно и дико завершающаяся жизнь, ещё только начавшая разгораться, не до глубины испитая, лишь едва познанная любовь; всё, всё растворилось в этой боли. По лицу девушки потекли слёзы. Она хотела поднять руку, чтобы дотронуться до учителя, но сил было слишком мало, что едва приподняв, она тут же уронила её обратно и попыталась улыбнуться, словно извиняясь за свою немощь.
– Что с ней? – Испуганно шепнул Юрий Алексеевич Капитолине Сергеевне.
– Голод… - коротко отозвалась Капитолина Сергеевна, сама с трудом двигаясь, кутаясь беспрестанно в Анютину клетчатую шаль, так хорошо знакомую учителю, то накидывая её на плечи, то сбрасывая, поскольку шаль всё время сваливалась и мешала ей возиться у буржуйки, что-то непонятное готовя, неприглядное на вид, в маленькой эмалированной кастрюльке. Юрий Алексеевич, взволнованный встречей и видом Анюты, сначала не понял, что она делала, потом приглядевшись, пришёл в ужас. Старуха варила мелко настриженные кусочки бумаги. Когда бумага размякла до противной клейкообразной массы, Капитолина Сергеевна растворила в кружке хлебный брусочек размером с детскую ладонь и стала ложкой добавлять туда бумажную массу.
– Что это? – Вытаращился учитель.
– А чем Анютку кормить, - спокойно ответила она, - и то хорошо, хлеб ещё остался…
– Вы будете кормить её бумагой? – У Юрия Алексеевича от возмущения вскипело всё внутри.
– А у тебя есть другая еда? – Подняла Капитолина Сергеевна на него насмешливо свои голубые глаза.
– Нет, - ответил учитель, кляня весь свет; как он горько сожалел сейчас и о буханке затвердевшего хлеба, что
он выбросил на днях, так как его невозможно было есть, и о сыре, что пролежал в холодильнике и так же отправился в мусор, да много о чём, что не съедалось, выкидывалось без сожаления.– А если попросить у кого-нибудь? – Робко предположил он.
Капитолина Сергеевна горько усмехнулась.
Закончив варку, помешивая содержимое кружки, она, шаркая чунями, подошла к кровати, где всё так же, не сделав ни одного движения, лежала Анюта. Тяжело опустилась на край, отчего кровать противно заскрипела, как будто заскребла по душе.
– Давай, Анютка, обедать будем, - сказала старуха, зачерпнув десертной ложечкой каплю своего варева. Поднесла к губам девушки, вливая ей в рот. Анюта с трудом проглатывала.
Это было так страшно наблюдать, это было так неимоверно тяжело осознавать, никакие терзания и мучения учителя в той, своей прежней жизни не шли в сравнение со всем этим. Он бросился к Анютиной кровати, целуя её в слабые бледные руки:
– Что мне сделать? Что сделать? – спрашивал он.
– Что тут сделаешь, - отозвалась Капитолина Сергеевна, - хлеба и тепла ей надо, умирает она…
Юрий Алексеевич выбежал на улицу. Седое небо, что затянуто было белыми тяжёлыми облаками, тревожно нависало над городом; лишь изредка облака разрывались небольшими блюдечками голубизны, но тут же, подгоняемые северным ветром, облака набегали и, соревнуясь в быстрой гонке, закрывали эти чистые блюдечки, на миг обнажая другие. Падал редкий снег, то останавливаясь, то быстро-быстро пролетая мимо пустых окон, выбитых стен, стремясь скорее упасть на землю, минуя эти земные картины.
На улице было холодно. Кое-где встречались люди, сгорбленные, отрешённые, спешащие по своим делам, они мало обращали внимания на странного взбешённого мужчину, мечущегося по улице в поисках еды.
Юрий Алексеевич бежал вдоль холодных одиноких домов, зданий с пустыми окнами, трамвайных линий, местами вывернутых бомбёжками, огромных снежных сугробов, бежал мимо людей.
– У вас есть хлеб, у вас хлеб есть, - на бегу спрашивал он, стараясь заглянуть прохожим в глаза, спрятанные за краями нависающих шапок, закутанными в шали и едва выглядывающие. Кто-то проходил мимо, даже не слыша и не замечая его, словно он был пыль, невидимка; другие поднимали глаза, но лишь просто посмотрев на него шли дальше, не удосужившись ни кивком головы, ни словом, будто они берегли силы, и молчали, боясь расплескать их.
– Хлеба, хлеба, - шептал как в помутнении учитель, бредя по неизвестной улице такого далёкого для него и страшного военного города.
На встречу попался мужчина в чёрном пальто, в руках он нёс что-то, замотанное в цветную тряпку; мужчина, заметив учителя, сжался, закрыл свою ношу, на длинном обвисшем лице его с чётко выступающими скулами током забегала тревога. Учитель прошёл мимо, шепча себе под нос, он сначала не понял, лишь мельком, даже не взглянув, а просто уловив боковым зрением, что кто-то прошёл. И лишь завернув за угол в переулок, до него вдруг дошло осознание, ЧТО только что встреченный им мужчина прятал в своей цветастой тряпке. Юрий Алексеевич что было сил рванулся назад, бросился на другую сторону улицы, жадно, почти по животному ища случайного прохожего. Если бы он догадался раньше на долю минуты, что встречный только что получил по карточке свою норму, знай бы учитель, что в этой цветастой тряпице хлеб, он не прошёл бы мимо. Всё сознание, всё внутреннее содержание мгновенно перевернулось бы в нём, и чего это ему не стоило, он забрал бы хлеб для Анюты.
Но мужчины уже нигде не было. Учитель зарычал от негодования и горького сожаления, что упустил такую возможность. Прислонился к холодной каменной стене здания, переводя дух. Из тонкой снежной пелены в конце переулка вынырнула фигура женщины. Она медленно приближалась к учителю, таща за собой салазки. На них лежал маленький комок, завёрнутый в синее стёганое одеяло. Когда женщина поравнялась с Юрием Алексеевичем, она, чуть повернув в его сторону голову, не поднимая глаз, сказала ему, как знакомому, с которым только накануне вели разговоры: