Филимон и Антихрист

Пап слушает и по накалу брани определяет действие своего оружия. Голос меняет: за щёку кладёт то один шарик, то другой, — перед ним в красивой коробке набор разных по размеру шариков, — а то хлебную корку, то сухарь с маком, то пряник — голоса не узнать. Послушает для любопытства словоизлияния клиента, но недолго, равнодушно положит трубку и тотчас наберёт цифры «100». Так заметал след, путал каналы. Знал: телефон теперь не найдут.

От сеанса к сеансу накал брани клиента нарастал. Он то грозился поднять на ноги московскую милицию, то обещал самолично отыскать гнусного интригана, а однажды, к концу длиннейшей яростной ругани, замолкал вдруг, с минуту тяжело дышал в трубку и уже тихим голосом хрипел: «Я вот сейчас разобью вдребезги проклятый телефон!»

Пап любил слушать брань клиента. И чем яростнее тот бранился, тем дольше слушал его Пап, тем скорее потом засыпал. На четырнадцатый сеанс клиент на связь не вышел. Трубку сняла женщина и сказала: «Вы добились своего, он слёг в больницу». Пап в эту ночь спал крепче обычного.

И всё-таки коронное мастерство Пап проявлял в писании анонимок. Тут он был недосягаем, непогрешим. Если бы десяток искуснейших следователей взялись отыскать автора, не нашли бы. Работал в белых перчатках — в буквальном смысле; отпечатков пальцев не оставлял. И машинки были разные, находились в уголках тёмных, отдалённых; иногда в другом городе, а то и в районном центре.

Заказчик обыкновенно говорил: «Ужаль анонимкой». И давал компрометирующий материал; иногда это был всего лишь один факт. И Пап жалил. Именно жалил, потому писем он писал много: на службу, жене, в милицию, прокурору, «наверх». И к фактам действительным прибавлял свои, вымышленные, подчас самые причудливые и невероятные. Человек, попавший под обстрел, будь он хоть ангелом, мог кричать, каяться, бить себя в грудь — вылезти из вылитой на него грязи уже не удавалось. Пап знал психологию людей — тех, кому адресовал письма, и тех, в кого целил ядовитые стрелы. Знал силу своего оружия. Ложь в умелых руках сильнее яда.

Когда, случалось, в официальных местах его спрашивали о профессии, он кокетливо отвечал: «Профессия у меня редкая, я — гипнотизёр». На него смотрели с недоумением, стараясь понять, правду он говорит или шутит, и тогда, улыбнувшись, Пап добавлял: «Я научный сотрудник».

И то и другое было правдой. Он в своих делах применял современные методы и каждую операцию ставил на научную основу. Любой гипнотизёр мог позавидовать силе, с которой Пап выворачивал души клиентов. Поразительна была его универсальность. Слов «не знаю», «не могу», «не сумею» он не ведал.

Зяблик однажды дал ему задачу необычайной трудности: поссорить двух закадычных друзей. «Если ты их столкнёшь лбами, один из них потянется ко мне. Я бы этого очень хотел». Пап сидел в кресле и по обыкновению что-то жевал. Лениво проговорил: «В мой электронный мозг нужно вложить перфокарту: кто они, какова природа их отношений?»

Зяблик поведал: друзья долгое время занимали равное положение, затем тому из них, кто старше и умнее, предложили высокую должность, он не хотел ущемлять свои научные занятия и отказался от должности в пользу своего младшего друга. Младший любит власть, славу и пребывает сейчас на седьмом небе. Науку забросил, выбивает большую квартиру, заказал в Риге и во Львове мебель по особым чертежам.

«Всё ясно!» — сказал Пап и принялся за дело. Вначале звонил младшему и говорил: «Вы на его фоне не смотритесь». Повторил эту фразу раз десять. Затем сменил пластинку, стал говорить: «Два медведя в одной берлоге не живут». Через неделю — новая пластинка: «К нему идут люди, к нему, а не к тебе». Ещё через неделю: «Вы смешны на его фоне. Несчастный!» Прошёл месяц, и клиент сказал: «Хватит! Он уже уволился». Пап не забыл поблагодарить клиента за понятливость и на прощание сказал: «При случае передайте ему привет», на что клиент ответил: «Такого случая не будет».

Таков был Пап, сумевший при помощи одного только телефона пробить для своего шефа тропинку к римскому математику Вадилони.

На время отъезда в Италию Зяблик дал Папу поручение особой важности — «вскипятить Галкина». И, зная, что Папу нужна перфокарта, Зяблик не без чувства любования собой пояснил: «Миром правят два чувства — любовь и ненависть. Галкин должен полюбить меня и возненавидеть Филимонова».

— «Ясно! — сказал Пап. Он не любил пустой болтовни. — Я уже вижу педали, на которые буду нажимать». И как истинный психолог приступил к делу, не дожидаясь отъезда шефа. В половине второго ночи позвонил Галкину и голосом певца-баритона сказал: «Вася! Ты ещё цел?» Последовала пауза. Потом резко и нервно в трубке захрипело: «Кто говорит? Это кто?» Пап молча жевал бутерброд. На подобные вопросы он не отвечал.

Назавтра в тот же час дружеским доверительным голосом, на этот раз почти басом — слишком большую корку заложил под щеку — повторил: «Вася! Ты ещё цел?» Галкин не замедлил разразиться: «Послушай, свинья! Я размозжу трубкой твой дурацкий череп!» Но потом, очевидно, сообразив, что трубкой он сможет достать только свой собственный череп, присовокупил: «Подниму всю милицию, найду тебя и расправлюсь!»

Подобные угрозы Пап слышал не однажды, он, зевнув, проглотил корку хлеба, повесил трубку, снял её снова, набрал цифры «100», и перевернул страницу блокнота — на сегодня у него много клиентов, хватит работы до четырёх часов.

Обыкновенно он свою работу делал вяло, без интереса, — клиенты вели себя примерно одинаково, но Галкин в очередном сеансе его позабавил. Тот, видно, разнюхал заводимую против него афёру, заговорил с Папом спокойно, с чувством снисходительного презрения. «Послушай, ты, хмырь болотный, сколько тебе дали за твою гнусную работу?» Пап жевал бутерброд. В дискуссии с клиентами он входил в редчайших случаях. Знал: его молчание тоже «пронимает».

Галкин орал: «Я записал твой голос на магнитофон! Я под землёй найду…» Пап жевал. И он уже хотел бросать трубку, но клиент вдруг сбавил тон и поникшим голосом проговорил: «Ладно. Сдаюсь. Вижу профессиональную хватку. Могу отключить телефон, но ты найдёшь другой способ метать в меня ядовитые стрелы. Вот тебе моя рука — и мир! Скажи только, на кого работаешь?» Пап придвинул вторую тарелку с бутербродами, продолжал есть. На подобную наживку он тоже не клевал.

Но вот Галкин закинул второй крючок. «Даю три тысячи рублей. И слово чести: не выдам». Пап оживился. Проглотил бутерброд, а с ним и хлебную корку из-за щеки. Заговорил своим голосом: «Три тысячи? Это интересно, — вспомнил, что Галкин недавно получил тридцать тысяч за какие-то дела. — А как ты мне их передашь? У меня принцип: меня можно слышать, но нельзя видеть. И ещё условие: Хозяев не выдаю. Гоните деньги — и я к вашим услугам. Могу принять заказ». Галкин улыбнулся: а что? Прикуплю ка я этого молодца. Авось пригодится! «Как вам вручить деньги?» — «В два я буду в "Славянском базаре", приглашаю со мной пообедать».

Как и всякий человек, отмеченный чувством достоинства и не лишённый самолюбия, Спартак Пап стремился усовершенствовать своё ремесло, довести его до степени искусства. Не считал себя ни интриганом, ни шарлатаном, хотя и понимал аморальность предпринимаемых операций, грань преступности, по которой скользила его жизнь.

Робко и неуверенно начинал он карьеру, но со временем увлёкся кипением страстей, оглушительной мощью своих ударов, с нездоровой страстью и почти детским любопытством наблюдал агонию поражённых жертв, шаг за шагом распалял аппетит, обретал чувство, похожее на радость победы спортивного бойца, на то сильное, глубокое удовлетворение, которое приходит творцу от результата долгих опытов и экспериментов.