Философ, которому не хватало мудрости

Сандро замолчал, и вновь тишина повисла. Потом он повернулся к Кракюсу.

— Индейцы, — продолжал он, — переживают это счастье каждый день. Они постоянно чувствуют слияние с чем-нибудь, что их превосходит, это своего рода мистическая связь, которая тянет их вверх. — Он сглотнул. — Сейчас, когда мы их разделили, оторвали от природы, мы дадим им муку индивидуализма. Индивидуализма поневоле.

Кракюс смотрел на него, не говоря ни слова.

— Все, что прикажешь, — наконец произнес он. — Скажи точно… что мы должны делать.

Сандро помолчал немного, потом начал медленно мерить шагами комнату.

— Чтобы они стали индивидуалистами, сначала нужно заставить их жить в страхе. Бояться других и страшиться, что чего-нибудь не хватит. Пищи, например… или любви.

Последнее произнесенное им слово, словно кинжал, пронзило его сердце. Ему пришлось собраться с духом, чтобы продолжить.

— Мы заставим их поверить, что земных благ на всех не хватит, что жизнь — это битва индивидуумов, что только лучшие могут выжить и только лучшие могут быть счастливы. Самые сильные, самые быстрые, самые умные… самые красивые…

— Есть в этом доля правды, а?

— В это нас заставил поверить Дарвин. Но Дарвин ошибался…

— Вот как? А что это за теория?

Сандро глубоко вздохнул:

— Дарвин объясняет появление человека на Земле эволюцией видов. Он считает, что некоторые живые существа случайно рождаются более сильными или более ловкими, чем другие, так он представляет себе естественный отбор. Именно те, которые выживают, воспроизводятся, порождая поколение, обладающее теми же выгодными качествами. Итак, виды эволюционировали, отбирая только лучших, самых ловких.

— А в чем он ошибся?

— Это не совсем ошибочно, но естественный отбор не объясняет весь механизм эволюции, на самом деле он гораздо сложнее. И, кроме того, теория Дарвина не объясняет также зафиксированные скачки эволюции. Есть недостающие звенья между видами, необходимые, чтобы подтвердить его теорию. Например, между обезьяной и человеком. В эпоху Дарвина можно было думать, что просто не найдены останки таких промежуточных видов, с тех пор их тщетно разыскивали по всему миру, но до сих пор ничего не нашли…

— Так его теория уже неактуальна?

— Нет… все еще актуальна.

— Не понимаю…

— Скажем, недостающие звенья не слишком-то и стараются отыскать…

— Вот как? А почему?

— Если поставить его теорию под вопрос, это повлечет за собой пересмотр нашего образа мыслей и, возможно, нашего образа жизни. Это нарушило бы… порядок.

— Как это? Не вижу связи.

— Теория Дарвина сформировала нашу цивилизацию. Обусловила наше видение жизни, понимаемой как борьба за выживание. Выжить в этом мире в борьбе со всеми остальными, с природой. Отсюда и вера в то, что технический прогресс нас осчастливит. Капитализм тоже основан на этом. Наши социальные отношения также. Если оглянуться в прошлое, то, пожалуй, все наше общество, начиная с XIX века, развивалось на базе этого представления. Исходящего из теории Дарвина.

Кракюс озадаченно посмотрел на него. Сандро решил, что тот, вероятно, думает, что было бы с его образом жизни, если бы не идеи Дарвина.

— Ладно, о’кей, вернемся к тому, что конкретно мы будем делать с нашими дикарями.

Сандро вздохнул, опустил глаза и стал задумчиво шарить взглядом по земле.

— Я хочу, чтобы они почувствовали то, что необходимо им для жизни, это, как пирожное, которое нужно разделить… слишком маленькое пирожное. Хочу, чтобы они поверили, что жизненных ресурсов не хватит на всех и, чтобы быть счастливым, нужно сразу хватать, чтобы не досталось другим. Все это касается как пищи, так и признания, положения в обществе и материальной собственности…

— Заметь, в том, что касается пищи, ошибки нет…

Сандро поднял на него глаза.

— В мире миллиард человек страдает от недоедания и…

— Да что ты!

— И два миллиарда — от переедания…

— Правда, что ли?

— Земля может прокормить всех, это так же безгранично, как и сама любовь. Все достойны любви, но ничего нельзя сделать, чтобы быть любимым. Но если заставить людей поверить в то, что запасы пищи земной и духовной ограничены, это подтолкнет их к индивидуализму и конфликту. Если решить, что не всех можно любить, рождается соперничество.

— Да…

— Нужно внедрить уверенность, что если другой выигрывает, то я проигрываю. Если кому-то делают комплимент, мне следует почувствовать себя обделенным. Нужно создать конкуренцию во всем, выработать привычку сравнивать себя с другими.

Кракюс задумчиво прошептал:

— Внедрить привычку сравнивать себя с другими.

Сандро сел напротив Кракюса.

— И если мы хотим доконать их окончательно, нужно параллельно уничтожить в них самоуважение. Так мы будем держать их в двойной зависимости: решение индивидуально, но ты не на высоте.

Кракюс согласился.

— А поконкретнее…

— Конкретно мы заставим их поверить, что их невозможно любить в силу их некоторых качеств — физических, интеллектуальных или поведенческих. Нужно начать прославлять редкие индивидуальные успехи, редкие личные подвиги и указывать пальцем на все недостатки, личные дефекты, ошибки…

Кракюс вздохнул и, случайно двинув рукой, столкнул со стола глиняный горшок, который разбился о землю.

— Черт возьми!

Сандро улыбнулся.

— Марк Аврелий говорил: «На ход вещей нам гневаться не следует — что им за дело?!»

Кракюс пожал плечами и встал.

— Ты хочешь сказать мне что-нибудь еще или на сегодня все?

— Этого достаточно.

Кракюс некоторое время помедлил, потом кивнул головой, попрощался и ушел.

«Этого достаточно», — повторял про себя Сандро. На сегодня. Уже много сделано, чтобы дестабилизировать этих людей, которые сломали ему жизнь. Когда наконец они станут несчастны, тогда он, Сандро, сможет обрести внутренний покой.

Но Марк Аврелий не оставлял его в покое. Образ философа то и дело вторгался в его сознание, неустанно нашептывая ему свои мудрые слова.

«Глумись, глумись над собой, душа, только знай, у тебя уж не будет случая почтить себя, потому что у каждого жизнь — и все. Та, что у тебя, — почти уже пройдена, а ты не совестилась перед собою и в душе других отыскивала благую свою участь».

20

Элианте послышалось снаружи тихое позвякивание деревянного колокольчика. Увы, это к соседям. Безнадежно одинокая, она томилась в ожидании послания.

После необъяснимой смерти Бимизи и ужасного публичного обвинения Кракюса она чувствовала себя ужасно. Разумеется, она скрупулезно выполнила все наставления учителя по приготовлению лечебного напитка, и в этом отношении ей не в чем было себя упрекнуть. Смерть Бимизи была загадкой. Нет сомнений, то была воля духов, которой никто не может противиться. Да и никто в деревне ее не винил. Но слова Кракюса неотвязно звучали в ее сознании, и она не могла не обвинять себя.