Философия языка и семиотика безумия. Избранные работы
Шрифт:
Противоположными являются у истериков и ананкаств механизмы защиты, соответственно, вытеснение и изоляция. Механизмы защиты – суть семиотические образования. При вытеснении просто нечто семиотическое забывается, а потом вылезает как иконический псевдосоматический знак: например, вытесняется полученная когда-то пощечина и вылезает невралгия тройничного нерва (пример Абрахама Брилла). При изоляции человек говорит то, чего не чувствует. Ананкаст вообще плохо выражает и чувствует аффекты. Так он, по сути, находится вне любовного дискурса, боится секса и открыто выражает к нему презрение и ненависть, так как секс связывается у него с чем-то грязным, анальным. Истерик очень сильно привязан к сексу, он помешан на сексе, но в последний момент увиливает, ему важно просто продемонстрировать свои телесные иконические знаки, соблазнить, а потом в последний момент уйти на попятный. Таким образом, вот еще одно различие между знаковостью истерической и знаковостью обсессивной. Истерический знак – это иконический знак. Он расположен на теле истерика, и его надо уметь читать – это знак недостижимого желания. Обсессивно-компульсный знак – это индексальный знак – метонимия, он носит, как правило, запретительный, во всяком случае, всегда нормативный характер, как система уличной сигнализации. «Кирпич» – «ехать нельзя» – вот наиболее типичный знак-индекс ананкаста.
Итак, при шизофрении больной регрессирует к той стадии развития, когда язык еще не сформировался – и он соответственно теряет его либо почти полностью, либо остаются какие-то бредовые безденотативные остатки, как во сне. При депрессии больной регрессирует к той стадии своего развития, когда язык уже сформировался, но из-за работы скорби утрачивается
Но до сих пор мы исходили из предпосылки, что язык создан и функционирует для того, чтобы адекватно передавать информацию между субъектом и объектом. Но язык это скорее игра, где есть победитель и побежденный. Языковая игра во многом похожа на игру в теннис. Говорящий старается своей речью-ударом сделать так, чтобы партнер не смог ему ответить тем же, чтобы мяч ударился об землю на территории игрока-противника. Говорение – это состязание двух или более языковых субъектов. И это касается практически всех языковых игр. Когда общение становится полностью понятным, когда утрачивается агональная функция обмена репликами, говорить становится неинтересно – это депрессивная языковая позиция. Когда двое людей говорят, напротив, на языках, которые им совершенно непонятны, то им тоже становится неинтересно – это шизофреническая позиция; тогда они начинают находить общий язык, построенный на других, более универсальных основаниях. Например, язык жестов. Витгенштейн писал в «Трактате»: «Речь маскирует мысль. И так, что по внешней форме этой маскировки нельзя заключить о форме замаскированной мысли; поскольку внешняя форма маскировки вовсе не имеет целью выявить форму тела». Человек говорит. Но зачем он говорит? Можно заключить, что человек говорит не для того, чтобы передать адекватную информацию о мире, это был бы слишком тривиальный и никому не нужный язык. Человек говорит, прежде всего, чтобы удовлетворить свое желание, чтобы прорваться к Другому. Даже в самом коротком и примитивном обмене репликами мы можем усмотреть это невысказанное, но подразумеваемое желание.
– Какая сегодня погода?
– Сейчас 17 градусов тепла.
Было бы слишком наивно думать, что говорящие обмениваются репликами о погоде, чтобы узнать погоду. Разговор о погоде, один из примеров «пустой речи», по Лакану, нужен для того, чтобы заполнить пространство коммуникативной неловкости. О погоде люди говорят, когда больше нечего говорить. Или когда хотят заговорить в принципе, потому что речь о погоде это принципиальная речь ни о чем. «Определенно хорошая сегодня погода». Так сказал некий субъект булгаковской Маргарите, сидящей на скамейке в Александровском саду, полной предчувствиями о неизвестной судьбе своего Мастера. И Маргарита совершенно справедливо понимает, что эта реплика о погоде является первым этапом соблазнения. Второй этап «Давайте поужинаем вместе». Это означает «Я не прочь с вами вступить в интимную связь». Третий этап – «Давайте я вас провожу до дома». Четвертый: «Можно мне подняться и выпить у вас чашечку кофе?» Все время речь идет не о том; денотативная сфера присутствует здесь лишь формально. И только шизофреники говорят о том, о чем они действительно хотят сказать. Так герой фильма «Beautiful mind», гениальный ученый-шизофреник, прямо говорил девушке: «Я хочу с вами переспать». Это образец полной речи, но ненормальной именно потому, что она прямо нацелена на истину, потому что она не маскирует мысль. Здоровый человек живет в пространстве маскировки своих мыслей. Зачем это нужно? Это указывает на адекватное понимание им социальной ситуации и требований Суперэго. Говорят не то, что думают. Представим себе, что человек вышел на кафедру, но вместо того чтобы прочесть блестящий доклад, он говорит слушателям: «Вы все здесь полные придурки, я вас глубоко презираю, вы ничего не поймете в том, что я мог бы рассказать вам». Это была бы речь, нацеленная на истину, но так говорить не принято. Психическое здоровье, таким образом, это речь, нацеленная на то, чтобы избегать истины, которая состоит в том, что субъект полон неконтролируемых установок. Очень редко, почти никогда человек не говорит того, что думает. Это было бы антисоциально. Почти каждый человек склонен думать про себя: «Я лучше всех. Я никогда не умру» Но он даже себе боится в этом признаться. И поэтому человек постоянно врет даже самому себе. Депрессивные люди в этом смысле ближе к истине. Потому что ближе к истине вообще ничего не говорить. Кто молчит, тот говорит правду. Именно потому, что депрессивному ничего не интересно, он и не врет. Врет тот, кто заинтересован в объектах. Поэтому депрессивный никогда не позовет девушку поужинать, ему не нужны сексуальные контакты. А если он скажет «Давайте вместе поужинаем», то это будет просто другая ложь, и девушка его может понять неправильно, потому что он будет иметь в виду «Я одинок, побудьте со мной хоть немного». Возможно, он даже знает о здоровом смысле этой фразы «Давайте поужинаем вместе», но она ему неинтересна, ему все равно. Если бы он был шизофреником, он бы сказал «Я ужасно одинок сегодня, и мне совершенно все равно, кто будет со мной ужинать, но вы первая, кто мне попался под руку, поэтому давайте поужинаем вместе». В ответ на такую реплику никто поужинать не пойдет. Разве только если второй собеседник тоже окажется шизофреником.
Мы упираемся в парадоксальный феномен – что нормальная коммуникация подвергается еще большим искажениям, чем патологическая. Что язык употребляется не для того, чтобы передать какую-либо непосредственную информацию, но либо для того, чтобы наоборот ее скрыть, либо исказить, либо представить посредством этой исходной информации метафорически совсем другую информацию. «Давайте поужинаем вместе» означает «Я хочу с вами иметь интимные отношения». В случае же патологического развития мышления наоборот язык используется непосредственно. Отчего так происходит? Отчасти, как мы уже подчеркнули выше, из-за самой особенности языка, которая заключается в том, что он призван не раскрывать, а маскировать мысли. Отчасти из-за другой особенности патологического мышления, которая состоит в том, что безумцы не умеют врать, шутить и использовать язык метафорически, то есть адекватно его способностям. В этом смысле безумец ближе к истине, чем нормальный человек. Нормальный человек склонен скрывать истину, свой скелет в шкафу, в то время как шизофреник наоборот склонен говорить о себе правду. Правдивость шизофреников давно известна. Депрессивные тоже довольно правдивы, им трудно скрывать истину о своем заболевании, потому что им вообще трудно говорить о чем-либо. Чем ближе к нормальному дискурсу, тем язык становится адекватнее. Обсессивный человек лишь неадекватно точен. Если вы будете с ним договариваться о встрече, он назовет точное количество часов и минут и пунктуально опишет пространство, где должна будет произойти встреча. Это искажение никак не повлияет на общую информативность его высказывания, оно исказит его в сторону большей точности – в этом и будет состоять патология его высказывания. Нормальный человек скажет «Ну, встретимся где-нибудь около семи возле метро Октябрьская». И этого будет вполне достаточно. Потому что если он опоздает, он сможет сослаться на неточность договоренности, или он будет стоять слишком далеко от метро или наоборот внутри метро. Обсессивно-компульсивный так не сможет, ибо любая неопределенность вызовет у него приступ тревоги или даже паники. Истерический человек наоборот будет вопиюще неточен, он может забыть или вытеснить назначенное время, прийти на полчаса раньше или наоборот опоздать на полчаса или вообще не прийти.
Но все это у нас получается парадоксально. Получается, чем больше искажений в языке, тем адекватнее он используется, а чем больше в нем точности, тем менее он адекватен. Как это понять? Почему язык маскирует мысли? Какой в этом смысл? Здесь мы должны были бы углубиться в историю языка, вернее даже в историю создания и становления языка, но это не входит в нашу задачу. Мы можем сказать только, что первоначально язык был совершенно иначе устроен, чем язык современных нормальных людей. Первобытный человек, который начал пользоваться языком, не отличал реальности от собственного Я. Он жил в мифологическом мире, где все отождествлялось со всем и все соответствовало
всему. В таком языке предложения-высказывания одновременно были и частью языка, и частью реальности. Язык был магическим средством влияния на реальность. Поэтому сказать «Я убью тебя» было равносильно тому, чтобы действительно убить собеседника. То есть первобытные люди были сходны с современными шизофрениками, и их язык был сугубо бредовым. Они сами не понимали, что говорили. Конечно же, они не умели скрывать своих мыслей, а говорили всю правду, но в чем заключается правда, они не понимали. Для них правдой были всякие духи, добрые и злые, на которые можно было влиять различными заговорами (заговор – эквивалент обсессии), крики и рыдания были частью ритуальных действ (что дает истерическую картину мира). Пожалуй, депрессивный человек появился позднее всех (обсессия и истерия были инкорпорированы в общую шизофреническую картину мира подобно тому, как они инкорпорированы в обычную шизофрению). Как маленькие дети не страдают депрессией, так и первобытные люди не страдали депрессией. То есть, возможно, у них были тоска и меланхолия, но это были не тоска и меланхолия в современном смысле как следствие потери любимого объекта и чувства вины из-за этой потери. Это были скорее демоны тоски или демоны меланхолии, которые овладевали человеком извне, то есть опять-таки налицо было отсутствие тестирования реальности, разграничения внешней реальности и собственного Я. Современный язык появился тогда, когда мифологическое мышление начало распадаться, и из шизофренического синкретического высказывания-действия вычленились, например, истерия и обсессия, когда человек пережил и преодолел депрессивную позицию. Тогда он смог больше не пугаться фразы «Я убью тебя». Это были теперь уже только слова.И как не было нормального языка, так и не было нормальной психики в нашем смысле, психика была насквозь патологичной, и при этом не было тех многих болезней, которые есть сейчас; болезнь была примерно одна, та, которую мы сейчас называем параноидной шизофренией. Почему мы так уверены в этом?
Именно при шизофрении у человека мощно актуализируется мифологические архаичные пласты сознания, и он лишается чувства тестирования реальности, противопоставления внешнего и внутреннего, он опять может убивать и быть убитым словом. И он теряет способность выражать свои мысли при помощи связных предложений, мысли и предложения вновь переплетаются у него друг с другом. Главное отличие первобытной ситуации от современной заключалось в том, что тогда не было разграничения на психически больных и психически здоровых, так как все одинаково были больными и здоровыми. Просто все люди, очевидно, оставались, говоря достаточно метафорически, на шизоидно-параноидной позиции. Теперь только один процент населения Земли болеет шизофренией. Ну а как остальные 99 процентов? Среди них есть практически абсолютно здоровые, есть невротики, есть психопаты. Но что такое абсолютно психически здоровый человек? Это, очевидно, человек, успешно прошедший все стадии психосексуального развития, удачно разрешивший Эдипов комплекс, не подвергшийся психической «инфекции» в латентный и подростковый период и сформировавший взрослую идентичность, способный, как писал Людвиг Бинсвангер, «безмятежно пребывать среди вещей». Среди вещей и знаков, добавим мы. Что-то в этой картине нарисованной нами нас самих не убеждает. Во-первых, преодолеть все опасные точки фиксации чрезвычайно трудно, и поэтому невротиков все-таки среди людей очень много. Во-вторых, в современном психоанализе, например у Кернберга, не делается различий между невротической и здоровой личностью. Почему? Потому что невротики – обсессивно-компульсивные, истерики и другие – формируют достаточно зрелую идентичность, они могут нормально функционировать среди других здоровых людей, нормально адаптироваться к ним и делать свое социальное дело.
В-третъих, у каждого человека есть характер, через призму которого он смотрит на реальность. Характер определяется через психопатические, во всяком случае, через потенциально психопатические черты. Например, мы говорим об истерическом характере или об обсессивно-компульсивном характере. Нет такого характера, который был бы не связан в своем названии с каким-то психическим заболеванием. Эпилептоид связан с эпилепсией, шизоид – с шизофренией, циклоид – с маниакально-депрессивным психозом, истерик – с истерией. Есть ли такой характер, который ни с какой психопатологией не связан. Таких характеров не существует. А раз так, что же такое психическая норма? Можно было бы сказать, что психическая норма это фаза спокойного состояния у циклоида, которая именуется синтонной. Он принимает жизнь во всех ее проявлениях, определенно именно он «безмятежно пребывает среди вещей», смеется, когда смешно, и грустит, когда грустно. Таких людей довольно много. Но если представить, что человечество определялось бы именно такими людьми, то трудно было бы представить себе развитие фундаментальной культуры, которую сформировали психопаты и безумцы. Можно, конечно, сказать, что культура не имеет никакой ценности, но мы говорим сейчас не о ценностях, а о феноменологии. Только вид homo sapiens создал культуру, то есть наследственно не передающиеся духовные ценности. И синтонные люди сыграли здесь весьма скромную роль. Культура есть всегда борьба с нормой, в том числе и с психической нормой. Чем тяжелее отклонения от нормы, тем новее культурное открытие. Вот тут возникает опять парадокс: если рассматривать человечество просто как очередное стадо, как просто биологический вид среди прочих биологических видов, то тогда можно выделить здоровых и больных и больных отбраковать. Но тогда придется отбраковать, прежде всего, всех великих людей, которые, как правило, не давали нормального потомства или не давали вообще никакого потомства, а занимались тем, что создавали культурные ценности. Если же рассматривать человечество как совершенно особый биологический вид, уникальный, каким он, как ни сопротивляйся этому, и является, то следует скорее отбраковывать нормальных, которые не создают, а часто и не потребляют фундаментальную культуру.
Но мы не будем никого отбраковывать, потому что, повторяем, мы говорим не о ценностях, а о феноменологии. И эта феноменология нам показывает, что не бывает суперхарактеров, что есть определенное множество характеров и внутри этих характеров есть люди почти здоровые и практически больные и что граница между ними чрезвычайно условно и подвижна – сегодня здоровый, а завтра, глядишь, заболел. Конечно, различные характеры в различной степени страдают риском психопатологии и разной степени тяжести этой психопатологии. Ближе всего к психически больным шизоиды и шизотипические личности, то есть малопрогредиентные шизофреники, те, которые обладают мозаическим характером, дальше всего от тяжелой психопатологии истерики и обсесивные – это неврозо-характеры.
Но что же это рассуждение дает для понимания языковой природы психических заболеваний?
Что первично: характер (невроз, психоз) или язык? На этот вопрос, по-видимому, нет ответа, так же как на вопрос, что первично – материя или сознание. Язык и характер, скорее всего, формировались одновременно. Первоначальный язык, был, по всей вероятности, шизофреническим, то есть в нем не было строгого отделение предиката от субъекта и субъекта от объекта. Наиболее архаичный язык такого типа это так называемый инкорпорированный строй, сохранившийся у некоторых народов Севера. Семантические основы в таком языке нанизываются механически одна за другой без всякого грамматического оформления. Например, фраза «Охотник убил оленя» на таком или подобном языке звучала бы как «Охотник-олене-убивание» (пример А. Ф. Лосева). В таком языке нет противопоставления между предложением и реальностью, его выражающей. Он в наибольшей степени подходит для первобытного шизофренического мышления. Что же такое в таком случае нормальный язык, язык нормального современного человека. Это аккузативно-номинативный строй. То есть высказывание «Охотник убил оленя». Это язык, тестирующий реальность.
Но подобно тому, как нет «никакого» характера: это абстракция – «просто» человек, «просто личность», так и нет «никакого» языка. Есть язык истериков, язык обсессивно-компульсивных, язык параноиков, язык шизоидов и т. д. Языки невротических характеров-психопатий практически не отличаются от идеального языка номинативно-аккузативного строя. И истерик, и ананкаст могут сказать «Охотник убил оленя». Но каждый из них может привнести в это высказывание что-то свое – истерик свою импульсивность и экспрессию, ананкаст свою компульсивность и педантизм. Это не изменит общего зрелого синтаксического оформления этого высказывания, но добавит в первом случае к нему экспрессии, а во втором – пунктуальности. Так истерическая фраза будет звучать примерно как «Бесстрашный охотник из свого великолепного ружья убил огромного медведя». Компульсивный вариант этой фразы будет звучать как «В десять ноль-ноль часов пополудни охотник по имени Джон Смит убил медведя, весившего 567 фунтов».