Философский камень

Однажды, когда в воздухе уже потянуло осенней прохладой, Зенон направился пешком в Ауденове, где стояли станки. Страна кишела людьми, скитающимися по дорогам в поисках работы: меньше десяти лье отделяли Ауденове от кричащей роскоши Дранутра, но казалось, ты попал из рая в ад. Анри-Жюст поместил мастеров и рабочих из Брюгге в старом, наспех отремонтированном сарае на краю деревни; жилье это мало чем отличалось от собачьей конуры. Зенон лишь мельком видел Коласа Гела, который с утра был уже пьян, — его подмастерье, бледный и угрюмый француз по имени Перротен, мыл посуду и поддерживал огонь в очаге. Томас, недавно женившийся на местной деревенской девушке, щеголял в красном шелковом кафтане, который впервые надел по случаю свадьбы. Сухой человечек, некий Тьерри Лон, мотальщик, неожиданно назначенный мастером, показал Зенону наконец-то установленные станки; ткачи сразу их невзлюбили, хотя прежде лелеяли нелепую надежду, что при машинах заработать можно будет больше, а спину гнуть — меньше. Но школяра волновали теперь другие заботы, к рамам и противовесам он уже охладел. Тьерри Лон заговорил об Анри-Жюсте с раболепным почтением, но тут же, искоса поглядывая на Зенона, стал жаловаться, что ткачей плохо кормят, что живут они в лачугах, слепленных на скорую руку по приказу хозяйских управляющих, а рабочий день у них длиннее, чем в Брюгге, где работу начинают и кончают по звону муниципального колокола. Коротышка сожалел о том времени, когда цеховые ремесленники, уверенные в своих привилегиях, в два счета расправлялись с работниками, нанятыми со стороны, и не клонили головы перед вельможами. Новшества не страшили Лона, он уже оценил эти хитроумные, похожие на клетки приспособления, где каждый ткач работал одновременно руками и ногами, управляя двумя рычагами и двумя педалями; правда, слишком быстрый темп изнурял людей, а сложное устройство требовало такого проворства и внимания, какими не обладали ни пальцы ткачей, ни их головы. Зенон посоветовал сделать в станках кое-какие усовершенствования, но видно было, что новый мастер не придал его словам значения. Тьерри помышлял только об одном — как отделаться от Коласа Гела; он пожимал плечами, упоминая об этом рохле, об этом путанике, чьи механические затеи только выжимают из людей пот да плодят безработных, об этом баране, на которого, словно парша, напало благочестие с той поры, как он лишился утех городской жизни, об этом пьянчуге, который, хлебнув, заводит сокрушенные речи, точно проповедник на площади. Школяру противны были эти вздорные невежды; от сравнения с ними выигрывали отороченные горностаем и отполированные логикой ученые мужи.

Таланты Зенона в области механики не принесли ему чести у родных: презирая незаконнорожденного, родственники невольно почитали в нем будущего пастыря. Во время вечерней трапезы в большой столовой школяр слушал Анри-Жюста, напыщенно изрыгавшего правила житейской мудрости; говорил Анри-Жюст всегда одно и то же: «Сторонись девиц — они могут забеременеть; сторонись замужних женщин — не ровен час, тебя прирежут; бойся вдовушек — они тебя разорят; знай себе копи денежки да молись Богу». Каноник Бартоломе Кампанус, привыкший требовать от вверенных ему душ не более того, что они готовы ему уделить, не оспаривал эту тяжеловесную мудрость. В этот день жнецы обнаружили в поле колдунью — злодейка мочилась прямо на колосья, чтобы накликать дождь, хотя хлеба и так уже почти сгнили от необычных в эту пору ливней; без дальних слов женщину швырнули в огонь; теперь все потешались над ведьмой, которая воображала, будто ей подвластна вода, а от костра уберечься не сумела. Каноник объяснил, что люди, обрекая грешников на муки сожжения, которые длятся недолго, угождают Богу, осуждающему их на те же муки, только вечные. Разговоры эти не нарушали течения обильной вечерней трапезы; Жаклина, разгоряченная летней жарой, осыпала Зенона колкостями, которые может позволить себе добропорядочная женщина. Эта пухлая фламандка, расцветшая после недавних родов и гордившаяся своим цветом лица и белыми руками, была разряжена как павлин. Но священник, казалось, не замечал ни глубокого выреза ее платья, ни того, что пряди ее светлых волос щекочут шею молодого студента, который, пока еще не внесли лампы, низко склонился над книгой, ни того, как внезапно вспыхнул гневом юный женоненавистник. Для Бартоломе Кампануса каждая представительница слабого пола была Марией и Евой в одном лице — той, что дарует млеко и слезы свои во спасение человечества, и той, что предается змию. Он потуплял глаза, но не судил.

Зенон решительным шагом уходил прочь из дома. Ровная терраса, обсаженная молодыми деревцами и украшенная затейливыми гротами, вскоре сменялась пастбищами и пашнями; за холмиками мельниц пряталась хижина под низкой крышей. Но прошли времена, когда Зенон мог, как бывало в Кёйпене, светлой Ивановой ночью, которая знаменует начало лета, растянуться у разожженного костра рядом с крестьянами-арендаторами. Да и холодными вечерами теперь никто не потеснился бы, чтобы дать ему место на скамье в кузнице, где несколько деревенских обитателей — всегда одни и те же, — разомлев от уютного тепла, обмениваются новостями под жужжание последних осенних мух. Нынче все отгораживало его от них — их неторопливая деревенская речь, почти столь же неспешная мысль и страх, внушаемый юнцом, который болтает по-латыни и умеет читать по звездам. Иногда Зенон сманивал в свои ночные вылазки двоюродного брата. Выйдя во двор, он тихонько свистел, чтобы его разбудить. Анри-Максимилиан, еще не вполне очнувшийся от крепкого молодого сна и весь пропахший лошадью и потом после упражнений в верховой езде, которым он предавался накануне, перелезал через перила балкона. Правда, при мысли о том, что на обочине дороги удастся, быть может, потискать какую-нибудь сговорчивую девицу, а в трактире опрокинуть в компании возчиков стаканчик-другой кларета, он живо встряхивался. Приятели шли напрямик через пашни, помогая друг другу перебраться через овраг и держа путь к костру цыганского табора или красному огоньку далекой харчевни. На обратном пути Анри-Максимилиан похвалялся своими подвигами. Зенон о своих помалкивал. Самую нелепую шутку наследник Лигра отколол, пробравшись ночью в конюшню барышника из Дранутра и выкрасив в розовый цвет двух его кобыл — хозяин утром решил, что на них наслали порчу. Как-то обнаружилось, что во время одного из ночных похождений Анри-Максимилиан истратил несколько дукатов, которые стянул у толстяка Жюста; полушутя-полусерьезно отец с сыном схватились врукопашную — их растащили, будто быка с теленком, наскакивающих друг на друга в загоне.

Но чаще всего Зенон, вооружившись своими записными дощечками, уходил на заре один и шел через поля в поисках неведомого знания, какое дает только непосредственное наблюдение над природой. Он то и дело прикидывал на руке вес камней, с любопытством разглядывал их гладкую или шероховатую поверхность, следы ржавчины или плесени, которые могли поведать их историю, рассказать о металлах, которые их породили, об огне и воде, которые помогли образоваться их субстанции и дали им форму. Из-под камней выползали насекомые — странные обитатели преисподней животного мира. Сидя на пригорке и глядя на раскинувшуюся под серым небом равнину, кое-где вздыбленную длинными песчаными холмами, Зенон думал о далеких временах, когда эти громадные пространства, теперь засеянные хлебами, покрывало море; отступив, оно оставило им в наследство бугристый росчерк волн. Ибо все меняется — меняются формы мира и творения природы, которая вся в движении, и каждый ее миг исчисляется веками. А иногда, собрав все свое внимание и притаившись, словно браконьер, Зенон следил за живыми тварями, которые бегают, летают и ползают в чаще леса, подробно изучал оставленные ими следы, то, как они спариваются, чем питаются, какие подают друг другу сигналы, что значат их повадки и как они умирают, если ударить их палкой. Ему нравились рептилии, оклеветанные людьми из страха или суеверия, холодные, осторожные, наполовину подземные существа, таящие в каждом из своих ползучих колец мудрость, которая сродни мудрости минералов.

Однажды вечером в разгар летней жары Зенон, хорошо усвоивший наставления Яна Мейерса, не стал дожидаться помощи цирюльника, который мог не подоспеть вовремя, и отважился сам отворить кровь фермеру, которого хватил удар. Каноник Кампанус сокрушался столь непристойным поступком; Анри-Жюст вторил ему и громогласно жалел о дукатах, которые выбросил на ветер, оплачивая учение племянника, ибо тот, видно, вознамерился провести жизнь между ланцетом и тазом. Студент встретил эти попреки враждебным молчанием. С этого дин отлучки его участились. Жаклина была уверена, что он навел шашни с какой-нибудь фермерской дочкой.

Как-то раз, захватив с собой в дорогу побольше хлеба, Зенон решил добраться до леса возле Хаутюлста. Лес этот был остатком мощных зарослей языческих времен: странные советы нашептывали его ветви. Задрав голову и разглядывая снизу густые хвойные и лиственные кроны, Зенон вспоминал алхимические наставления, которые он частью почерпнул в школе, а частью — вопреки ей; в каждой из этих зеленых пирамид ему виделся герметический иероглиф восходящих сил, знак воздуха, который омывает и питает эту лесную сущность, и огня, который таится и ней и, быть может, однажды ее уничтожит. Но устремленность ввысь уравновешивалась движением книзу — иод ногами у него слепой и чуткий народец корней повторял в темноте бесконечное разветвление древа в небесах, тщательно ориентируясь по ему одному ведомому надиру Там и сям пожелтевший до времени листок выдавал присутствие в зелени металла — из него он почерпнул свою субстанцию, которую теперь преображал. Напор ветра корежил огромные стволы, как человек корежит спою судьбу. Студент чувствовал себя здесь свободным, как. зверь, и, как зверь, — под угрозой, подобно дереву в равновесии между мирами, подземным и надземным, как и оно — под гнетом сил, которые давят на него и отпустят только после его смерти. Но слово «смерть» для юноши на двадцатом году было пока всего лишь словом.

В сумерках Зенон заметил во мху следы — здесь протащили волоком поваленные деревья; запах дыма привел его в сгустившейся тьме к хижине углежогов. Трое мужчин, отец и двое сыновей, — палачи деревьев, повелители и слуги огня, — принуждали пламя медленно пожирать свои жертвы, преобразуя сырое дерево, которое шипит и трепещет, в уголь, хранящий свое сродство с элементом огня. Лохмотья углежогов трудно было отличить от их кожи, которая под слоем сажи приобрела темный цвет, почти как у эфиопов. Странно было видеть вокруг чернокожих лиц и на смуглой обнаженной груди седые волосы отца и русые — сыновей. Одинокие, как отшельники, все трое начисто отрешились от всего, что творилось в современном мире, а может, никогда и не ведали о том. Им было совершенно все равно, кто правит Фландрией и что идет 1529 год от Рождества Христова. Голоса их больше походили на лошадиный храп, и приняли они Зенона так, как лесные звери принимают другого зверя; школяр понимал, что они могли убить его и завладеть его одеждой, вместо того чтобы взять от него хлеб, которым он их угостил, и разделить с ним похлебку из трав. Поздно ночью, задыхаясь в их прокопченной хижине, он встал, чтобы, по обыкновению своему, наблюдать звезды, и пошел на выжженную площадку, которая ночью казалась белой. Тихо горел костер углежогов — геометрическая конструкция, совершенством построения не уступающая крепостям бобров и пчелиным ульям. На фоне пламени двигалась чья-то тень: это младший из братьев следил за раскаленной массой. Зенон помог ему багром отодвинуть бревна, сгоравшие слишком быстро. Среди вершин деревьев сверкали Вега и Денеб; звезды, расположенные ниже по небосводу, были скрыты за стеною леса. Студент подумал о Пифагоре, о Николае Кузанском, о некоем Копернике, который недавно изложил свою теорию — в Богословской школе она нашла как горячих приверженцев, так и яростных врагов, — и его захлестнула гордость при мысли о том, что он принадлежит к пытливой и деятельной породе людей, которые приручают огонь, пресуществляют субстанцию вещей и исследуют движение звезд.

Он ушел от своих хозяев не простившись, как ушел бы от лесного зверья, и нетерпеливо зашагал дальше, словно цель, которую наметил его ум, совсем рядом и, однако, надо торопиться, чтобы ее достигнуть. Он понимал, что это последние глотки свободы: пройдет еще несколько дней, и ему придется вновь усесться на школьную скамью, чтобы обеспечить себе в будущем место секретаря при каком-нибудь епископе и округлять для него сладкозвучные латинские фразы, а может быть, заполучить кафедру теологии и вещать студентам то, что утверждено и дозволено. По простоте душевной, объясняемой молодостью, он воображал, будто никто никогда не таил в своей груди такого отвращения к духовному званию и не зашел так далеко в своем бунтарстве или лицемерии. Но пока что единственными звуками утренней мессы были для него тревожный крик сойки да постукивание дятла. Чуть заметный пар поднимался от кучки помета во мху — след, оставленный ночным зверем.

Но едва он вышел на дорогу, его обступили грубые звуки повседневности. С ведрами и вилами бежала куда-то толпа возбужденных крестьян: оказалось, горит стоящая па отшибе большая ферма, подожжённая каким-то анабаптистом, — эти люди, соединявшие с ненавистью к богачам и власть имущим весьма своеобразную любовь к Богу, так и кишели теперь повсюду. Зенон с пренебрежительным состраданием думал об этих мечтателях, которые бросались из огня в полымя, меняя вековечные предрассудки на самоновейшие бредни, но отвращение к сытому благополучию невольно толкало его на сторону бедноты. Чуть подальше ему встретился уволенный ткач, который взял нищенскую котомку и отправился искать пропитания в другом месте; Зенон позавидовал бродяге: тот волен поступать, как ему вздумается.

ПРАЗДНЕСТВО В ДРАНУТРЕ

Однажды вечером, когда после многодневной отлучки Зенон, точно усталый пес, возвращался домой, он еще издали увидел в жилище Лигров такое множество огней, что ему почудился новый пожар. Но дорога перед домом была запружена парадными экипажами. И тут он вспомнил, что Анри-Жюст уже много недель мечтал о высочайшем визите и добивался его.

Только что был подписан мир в Камбре. Его называли Дамским миром, потому что двум женщинам, в жилах которых текла королевская кровь и которых каноник Бартоломе Кампанус в своих проповедях уподоблял евангельским праведницам, с грехом пополам удалось уврачевать язву века. Мать французского короля, которую удержал в Камбре страх перед неблагоприятным расположением звезд, решилась наконец возвратиться в свой Лувр. Правительница Нидерландов по пути в Мехелен согласилась провести одну ночь под сельским кровом главного казначея Фландрии. Анри-Жюст созвал именитых людей округи, скупил, где только мог, воску и редких яств, пригласил из Турне музыкантов, служивших у епископа, и приготовил представление на античный манер, во время которого фавны, разодетые в парчу, и нимфы в зеленом шелке должны были поднести принцессе Маргарите угощение: марципаны, миндальный крем и засахаренные фрукты.

Зенон не решался войти в залу — одежда его была потрепана и в пыли, от немытого тела несло потом, и он опасался, что это повредит ему в глазах великих мира сего и помешает устроить свое будущее: первый раз в жизни он подумал, что неплохо было бы понатореть в искусстве лести и интриг и что служить личным секретарем или наставником принца лучше, нежели сделаться ученым педантом или деревенским цирюльником. Но потом самонадеянность молодости взяла верх, да к тому же он был уверен, что успех всегда зависит от твоих собственных дарований и благосклонности небесных светил. Он вошел и, присев возле убранного листьями камина, стал обозревать сей человеческий Олимп.