Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе

Он велел клерку передать Оуэну, что ненадолго отлучится по делам, сел в вагон конки и доехал до дома, где обнаружил, что старшая дочь готовится к выходу. На ней было алое бархатное платье, отделанное узкой позолоченной тесьмой, и алый тюрбан без полей, расшитый золотыми нитями, изящные ботинки из золотистой лайки и длинные перчатки из бледно-сиреневой замши. Ее уши были украшены одним из последних увлечений – длинными гагатовыми сережками. Увидев ее, пожилой ирландец осознал – вероятно, с большей ясностью, чем когда-либо раньше, – что вырастил птицу с редкостным оперением.

– Куда ты собралась, дочь? – спросил он, безуспешно пытаясь скрыть свой страх, расстройство и нарастающий гнев.

– В библиотеку, – непринужденно ответила она, но вдруг поняла, что с отцом происходит что-то неладное. Его лицо было слишком отяжелевшим и серым. Он выглядел усталым и мрачным.

– Поднимись на минуту в мой кабинет, – сказал он. – Хочу перемолвиться с тобой перед уходом.

Эйлин испытывала смешение любопытства, изумления и тревоги. Желание отца поговорить с ней в его кабинете было необычным, а его настроение говорило, что ее ожидает что-то неприятное. Как любая женщина, которая нарушает общепринятую мораль, Эйлин остро сознавала губительные последствия, к которым могло привести ее разоблачение. Она часто думала, как бы поступили ее родные, если бы узнали, чем она занимается, но так и не смогла прийти к определенному выводу. Ее отец был чрезвычайно решительным человеком, но она ни разу не видела, чтобы он проявлял жестокость или равнодушие к кому-либо из домашних, и особенно к ней. Казалось, он любит ее больше других и ничто не может отвратить его от этой любви, но теперь она была не слишком уверена.

Батлер шел впереди, тяжело ступая по лестнице. Эйлин, следовавшая за ним, на ходу посмотрелась в высокое трюмо, стоявшее в коридоре. Она сразу же оценила всю пленительность своего облика и неуверенность в ближайшем будущем. Чего хотел отец? Волнуясь, она заметно побледнела.

Батлер вошел в свой душный кабинет и опустился в большое кожаное кресло, несоразмерное с остальными предметами обстановки, подходящее только столу. Перед ним, напротив окна, располагалось кресло, куда он усаживал посетителей, чьи лица он хотел рассмотреть получше. Когда Эйлин вошла в комнату, он указал на это кресло, что не сулило ей ничего хорошего, и велел:

– Сядь вон там.

Она уселась, не представляя, чего ждать дальше. Ей на ум сразу пришло обещание, данное Каупервуду: отрицать все во что бы то ни стало. Если отец собирался обрушиться на нее с нападками по этому поводу, то он ничего не добьется, подумала она. Это был ее долг перед Фрэнком. Ее прелестное лицо сразу же вытянулось и будто застыло. Она сжала свои маленькие белые зубки, и отец сразу же заметил, что она сознательно готовится противостоять ему. Он опасался, что это является доказательством ее вины, и поэтому испытывал еще больший стыд, отчаяние и ярость. Пошарив в левом кармане своего пальто, он извлек вместе с другими письмами то самое роковое послание, выглядевшее дешевой уловкой. Его толстые пальцы подрагивали, когда он извлекал листок из конверта и молча развернул его. Он передал ей листок, казавшийся крошечным в его кулаке, и сказал:

– Вот, читай.

Эйлин взяла письмо и на секунду испытала облегчение от того, что могла опустить взгляд. Ее облегчение испарилось в следующую секунду, когда она осознала, что должна встретиться взглядом с отцом и посмотреть ему в лицо.

«Уважаемый сэр!

Хочу предупредить что ваша дочь Эйлин спуталась с мужчиной каковой ей совсем не пара. Это Фрэнк А. Каупервуд банкир. Ежели не верите присмотрите за домом 931 на Десятой улице. Тогда сами убедитесь».

Краска невольно сбежала с ее щек, но мгновенно вернулась волной жаркого возмущения.

– Что за ложь! – воскликнула она и посмотрела отцу в глаза. – Только подумать, что кто-то мог написать такое обо мне! Как они посмели? Позор, да и только.

Старый Батлер, прищурившись, строго смотрел на нее. Бравада Эйлин ни на миг не обманула его. Он знал, что если бы она и в самом деле была невиновна, то возмущенно вскочила бы на ноги. Она выразила бы протест всем своим существом. Но сейчас она лишь надменно глядела на него. Ее притворное возмущение для него было лишь признанием горькой истины. Красота Эйлин была ей в помощь и восхищала его. В конце концов, что можно поделать с этой блестящей женщиной? Она больше не была той десятилетней девочкой, какой она была иногда в его воспоминаниях.

– Тебе не нужно говорить, что это неправда, Эйлин, – сказал он. – Тебе не нужно лгать. Ты не так воспитана. Почему написано письмо, если ничего нет?

– Ничего подобного, – настаивала Эйлин, изображая гнев и оскорбленные чувства. – Ты не имеешь права обвинять меня. Меня там не было, я не распутничаю с мистером Каупервудом. Мы вообще встречались только в свете.

Батлер угрюмо покачал головой.

– Это сильный удар для меня, дочка, – сказал он. – Очень тяжкий удар. Я готов поверить тебе на слово, если ты так говоришь, но не могу отделаться от мысли, что ты лжешь мне. Я не следил за этим домом. Письмо пришло сегодня утром, и написанное может быть неправдой. Надеюсь, что это неправда. Мы больше не будем говорить об этом. Если там что-то есть и если ты не зашла слишком далеко, я хочу, чтобы ты подумала о своей матери, братьях и сестре и была хорошей девочкой. Подумай о вере, в которой ты воспитывалась, и о нашей репутации. Если мы оступимся и общество узнает об этом… Это большой город, но тогда здесь нам не будет места. Твоим братьям нужно делать карьеру, они ведут здесь дела. Ты и твоя сестра когда-нибудь выйдете замуж. Как ты будешь смотреть миру в лицо и что станешь делать, если в этом письме есть хоть капля правды?

Голос старика звучал глухо, печально и отстраненно. Ему не хотелось верить, что его дочь виновна, хотя он понимал, что это так. И хотя был человеком религиозным, он не хотел прибегать к моральным нотациям и призывать ее к покаянию. Он полагал, что некоторые отцы так бы и поступили, оказавшись на его месте. Другие родители, наверное, прикончили бы Каупервуда, втайне проведя расследование. Но это был не его путь. Для мести есть политика и коммерция, так что Каупервуд будет уничтожен. Но Эйлин наказывать он не станет.

– О, папа, – с неискренним возмущением проговорила Эйлин, – как ты можешь так говорить, если знаешь, что я не виновата? Когда я сама говорю об этом?

Старый ирландец с глубокой печалью наблюдал за этим представлением. Он чувствовал, как его заветная надежда рассыпается в прах. Батлер многого ожидал от будущего замужества дочери и ее положения в обществе. Ее могла ждать прекрасная партия с кем-нибудь из прекрасных молодых людей, она подарила бы ему внуков для утешения его старости.

– Мы больше не будем говорить об этом, дочка, – устало произнес он. – Ты всегда так радовала меня, что теперь я с трудом верю самому себе. Бог знает, я этого не хочу. Но ты теперь взрослая женщина, и если ты согрешила, то не думаю, что я смогу прекратить это. Конечно, я мог бы выгнать тебя из дому, как сделали бы многие отцы, но мне это противно. Однако если ты все же солгала мне… – он поднял руку, предупреждая протесты Эйлин, – …помни, что я обязательно все узнаю, и тогда во всей Филадельфии останется один из нас – или я, или тот, кто совратил тебя. Я доберусь до него. – Его тон стал более драматичным. – Я прижму его к стенке, а когда я это сделаю…

Он отвернул разъяренное лицо к стене, и Эйлин поняла, что, кроме нынешних неприятностей, Каупервуду придется иметь дело с ее отцом. Не потому ли Фрэнк так строго посмотрел на нее вчера вечером?

– Твоя мама умерла бы от горя, если бы подумала, что кто-то говорит плохо о тебе, – дрогнувшим голосом продолжал Батлер. – У этого человека есть семья, жена и дети. Ты не можешь желать им зла. Если я не ошибаюсь, у них и без того большие неприятности, с учетом того, что их ждет в ближайшем будущем. – Батлер слегка вздернул подбородок. – Ты красавица. Ты молода. У нас есть деньги. Десятки юношей были бы счастливы назвать тебя своей женой. Что бы ты ни думала или ни делала, не бросай свою жизнь на ветер. Не губи свою бессмертную душу. Не разбивай мое сердце окончательно.

Эйлин, по природе не злая, хотела бы расплакаться, борясь в душе между страстью и любовью к отцу. Она всем сердцем жалела отца, но ее верность Каупервуду была нерушима. Она хотела что-то еще сказать или возразить, но знала, что это бесполезно. Отец понимал, что она лжет.

– Тогда мне больше нечего сказать, отец, – ответила она и встала. Дневной свет угасал за окнами. Дверь внизу тихо хлопнула, это пришел один из ее братьев. О визите в библиотеку она, кажется, забыла. – Ты все равно не поверишь мне. Я невиновна.