Физрук-10: назад в СССР

— Перед вами, коллега, агрегат, которые работает на принципе, противоположном тому, что заложен в излучателе Рюмина, — принялся комментировать Переведенский. — По замыслу изобретателя его аппарат посылает радиоволны определенной частоты прямиком в мозг подопытных… гм… существ. В идеале, аппарат Рюмина должен закладывать в них новые стереотипы поведения, но, увы, этого не происходит. Особенно — если речь идет о людях. Башня же наоборот, улавливает мозговые волны всех, доступных ее воздействию существ, кодирует их заново и переизлучает обратно. Причем, излучение подается несколькими волнами, так сказать — послойно, тем самым влияя на мозг не одного или нескольких подопытных, а любого числа оных, к тому же — свободно перемещающихся в пространстве.

Он махнул рукой и изображение задергалось, сменилось титрами и погасло. Зажегся свет.

— Ну вот, Евграф Евграфович, вы получили возможность наглядно убедиться, что мы довольно далеко продвинулись в реализации проекта «Башня», даже не смотря на то, что по приказу, впоследствии разоблаченного, врага народа Берии наш «НИИ-300» был закрыт.

Хмыкнув, я с откровенным любопытством посмотрел на членкора, которому, похоже, все было как с гуся вода.

— Однако, дорогой мой товарищ философ, я вынужден вам признаться в совершенной мною ошибке. — Переведенский выдержал эффектную паузу, наслаждаясь мои удивлением. — Да, для реализации проекта «Башня» было сделано все возможное. Я подобрал кадры, из лучших ученых страны, среди них несколько лауреатов государственных премий. По моей инициативе создан новый абсолютно секретный институт, штат которого укомплектован исключительно вольнонаемными сотрудниками. И они, смею вас уверить, обеспечены всем необходимым. Сделать это было нелегко, особенно в первые послевоенные годы. Отчасти на мои собственные средства было закуплено или создано заново уникальное оборудование. Я лично ходатайствовал перед самым высоким руководством за то, чтобы сотрудникам нашей Башни было предоставлено как можно больше творческой свободы. Похоже, в этом и состоял мой просчет. — На лице членкора появилось выражение глубочайшего раскаяния. — Неделю назад из Башни бежала военизированная охрана. На допросе и солдаты, и офицеры несли какую-то чушь и дружно просили отправить их на Целину или в Заполярье. Я связался по телефону со своим замом, которого сам же и назначил руководителем Башни. Этот наглец мне ответил: «Не лезьте не в свое дело! Не мешайте работать!» — и бросил трубку. С той поры телефон Башни не отвечает. Аэроразведка тоже ничего не дала. Я просил министерство обороны, чтобы наши славные космонавты сделали снимок с орбиты, но мне отказали. На всех же аэрофотографиях видно одно и тоже — густой туман, который накрывает Башню до полной невидимости. Одна специально подготовленная группа попыталась проникнуть на территорию проекта по земле, другая — с воздуха. Обе вскоре была выловлены в окрестностях Башни. Состояние этих крепких парней, оставляло желать лучшего. Вы видели, Третьяковский, бедолаг в киноролике, якобы обнаруженном в Германии? Ну тогда поверьте мне на слово, наши бойцы теперь выглядят не лучше. Не знаю, кто пронес в Башню излучатель Рюмина, но захватившие ее мятежники, применили оный не задумываясь. Иными словами контроль над проектом полностью утрачен, и, если в ближайшее время мне не удаться его восстановить, придется пойти на крайние и решительные меры.

Произнеся это, Переведенский воззрился на меня с такой надеждой, что я оторопел. Кто бы мог подумать, что взгляд этого толстого, красноречивого очкарика может оказаться таким пронзительным?

— Что это вы на меня так уставились, товарищ членкор? — спросил я как можно вежливее, подавив в себе желание дать ему по рылу.

— Потому, что вы, товарищ философ, наша единственная надежда! — сообщил тот. — Да, я знаю, что вы еще очень далеки от истинного понимания тех высоких целей и задач, которые я преследую в науке. К сожалению, наша научная интеллигенция воспитана на обветшавших идеалах Толстого, с его непротивлением злу насилием и прочим буржуазным гуманизмом. Нам, подлинно советским ученым, ведомо, сколько бед приносит неуправляемая человеческая природа. Увы, непредсказуемость поступков, неопределенность намерений, физическая и психическая неустойчивость человеческого материала не раз становились угрозой для самых смелых попыток достичь необходимого уровня общественного развития. Теперь, когда религиозные и иные проповеди показали свою практическую бесполезность, когда мы почти обрели орудие по усовершенствованию человеческой природы настолько же надежное, насколько крепка наша вера в победу коммунизма, какие-то прохиндеи пытаются его у нас отнять! Вы только представьте, товарищ Третьяковский, общество не знающее преступности, психических заболеваний, социальной напряженности. Общество, в котором каждому будет предоставлена возможность реализовать себя, разумеется — в рамках, отведенных ему эволюцией и созданной нами системой регуляции. Мы навсегда избавим наш народ, а потом и все человечество от таких прискорбных явлений, как наркомания, сексуальные извращения, терроризм. Все это станет невозможным в обществе, построенном на строго отмеренном для его членов уровне удовлетворения потребностей. Надеюсь, что вы, товарищ философ, теперь понимаете, насколько важен наш проект!

Речь товарища Переведенского произвела на меня впечатление. Оказалось, что — не только на меня. Я-то недоумевал, чего это членкор так передо мною распинается? Или он забыл, что уже однажды толкал аналогичные речи перед зэком, осужденным по пятьдесят восемь пункт семь? Все объяснялось проще — я был не единственным его слушателем. Вдруг, где-то за моей спиной, раздались громкие, точно в театре, аплодисменты. Стена позади раздвинулась, как складная китайская ширма, и за нею обнаружилась группа товарищей в дорогих, но плохо сидящих на них костюмах. Так вот, оказывается, перед кем каялся и распинался хозяин резиденции!

Бесшумные возникли вышколенные официанты и стали разносить между гостями члена-корреспондента Переведенского бокалы с шампанским. Я тоже взял бокал, мне хотелось поскорее запить гадостное ощущение очередного проглоченного дерьма, которое появилось у меня во рту. Ко мне стали подходить присутствующие на этом странном мероприятии товарищи и протягивать кто гладкие, не натруженные ладошки, а кто — мозолистые длани, называя свои имена, должности и звания, но я только отмахивался от них, потому, что увидел в толпе своего брата. Миний же возвышался над Переведенским, как скала и что-то ему впаривал, но, судя по всему, слова секретаря Союза Писателей СССР не казались его собеседнику убедительными, ибо членкор, вежливо улыбаясь, пропускал сказанное мимо ушей, а потом и вовсе повернулся к толпе приглашенных и громко объявил:

— Товарищи! Благодарю за внимание! Вы свободны! Мне нужно обсудить с братьями Третьяковскими некоторые подробности предстоящей операции. Дело это сугубо секретное и требует максимальной собранности. Прошу меня простить.

Официанты, они же, видимо, охранники, распахнули прежде мною незамеченные неширокие двери, ведущие к винтовой лестнице и все присутствующие, за исключением нас троих, потянулись к ней.

— Ну и к чему весь этот цирк-шапито?! — спросил я у Переведенского.

— Причем здесь шапито? — невозмутимо переспросил членкор. — Если вы имеете в виду демонстрацию строго засекреченного фильма и мое последующего выступление, то все это было сделано, главным образом, ради вас. Ну и, разумеется, ради все этих секретарей комитетов партии, председателей профсоюзных организаций, передовиков производства — людей, которые немало мне помогли с реализацией проекта. Ведь у нас народное государство и все в нем делается ради народа! И вот чтобы вернуть им веру в силу нашей науки, я просто обязан был представить им героя, который не пожалеет сил, а может быть и жизни, ради торжества знания.

— Вы либо убежденный демагог, либо неисправимый мошенник, — сказал я. — Я с вас еще за тот арест не спросил!

— Полегче-полегче, гражданин философ! — проворчал Переведенский. — Да, признаю, что обвинение в государственной измене было излишне крутой мерой. Увы, во времена культа личности нередко прибегали к репрессивным методам формирования кадрового состава некоторых научных и конструкторских учреждений. Сейчас же иное время! Ученые работают не за паёк, а за хороший оклад, улучшение жилищных условий, прикрепление к продуктовому и вещевому спецраспределителю. Все это всецело будет предоставлено в ваше распоряжение, Евграф Евграфович! Ну а сегодняшнее небольшое представление это, если хотите, небольшой дипломатический маневр. Что бы вы мне ответили, предложи я вам сходу, без обиняков, проникнуть в сверхсекретный государственный объект, персонал которого взбунтовался?

— То же, что и сейчас отвечу — идите к черту!

— Ну вот видите! Однако я не намерен принуждать вас силой или угрозами. Нет, я хочу обрести в вас сознательного союзника. Поэтому попытался немного подсластить пилюлю.

— То есть, вам нужно повторить еще раз? Ну так повторяю — идите к черту!

— Не пойду, — совершенно невозмутимо произнес членкор. — Я же знаю, Башня интересует вас как мыслителя, еще с той поры, а именно — с тысяча девятьсот сорок девятого года. Не буду пытаться проникнуть в подлинные ваши мотивы, сейчас — это не так важно. Вы уже поняли, Башня не выдумка и не фальшивка, а основное достижение проекта. Неужто вам не хочется увидеть все собственными глазами? Ну а если все-таки — не хочется… Думаете, органам неизвестно, каким образом вы попали под бериевскую амнистию? Когда эвакуировали «НИИ-300», вас среди заключенных не обнаружилось. А вытащивший вас из тюрьмы подполковник Кукольник, оказался предателем Родины. В финской прессе сообщили, что он арестован при нелегальном переходе границы и обратился к властям с просьбой о предоставлении политического убежища. Думаете, никто не догадался связать побег Кукольника с вашим таинственным исчезновением? Ошибаетесь! Расследование показало, что бывший подполковник госбезопасности получил финские дипломатические паспорта от бывшего князя Трубецкого — бандита и валютчика. Надо думать, он и вам устроил справку об освобождении по амнистии. Заметьте, я не спрашиваю, так ли это? Не мое дело разбираться с беглыми преступниками. Более того, я задействовал все свои связи, чтобы вас оставили в покое. Мне необходимо было, чтобы ваша голова поработала на свободе. И результат меня не разочаровал. Ваш «Процесс» великолепен. Однако если вы сейчас начнете ерепенится… В конце концов, подумайте о судьбе вашего брата!

Я посмотрел на Миния Евграфовича Третьяковского. Секретарь СП был жалок. Он сидел, скорчившись в креслице, и старался не смотреть мне в глаза.

— Ладно! Черт с вами! — сказал я. — Банкуйте!

— Вот это другой разговор, — устало проворчал Переведенский и щелкнул пальцами.

С легким шорохом, в комнате возник один из официантов. Присмотревшись к нему, я понял, что не ошибся. Судя по накаченным бицепсам — такой мог и по морде дать и скрутить в два счета. Уже не обработан ли этот парень по методу, о котором болтал сегодня наш гостеприимный хозяин? Умеют нынче члены-корреспонденты устраиваться!

— Подавайте на стол, милейший, — приказал тот.

Кивнув, официант-охранник удалился. Пока подобные ему расторопные парни с равнодушными лицами вносили стол, пока накрывали, я размышлял о том, что проект «Башня» устроен весьма любопытно. Похоже, за всей этой трескучей чушью, которой пичкает нас Переведенский, действительно кроется что-то серьезное. И дело не только в правительственной поддержке. Ведь притащил же он сюда всех этих титулованных товарищей. Взять хотя бы Миния. Не последняя фигура в советской литературной номенклатуре, а ведь подишь ты, за все время нашего не слишком лицеприятного разговора с Переведенским не проронил ни слова.

— Скажите, гражданин Переведенский, — спросил я, когда подали первую перемену блюд, — а кто вы на самом деле?

Членкор хмыкнул.

— Научный руководитель, так называется моя должность, — ответил он. — Не статский советник, но и не коллежский асессор. В общем мой чин не выше вашего. Башня — мое детище, моя кормилица и поилица… Вам трудно понять, вы человек иной закваски. В ваших глазах я кажусь чудовищем, но для меня Башня это большая и светлая мечта. Можно сказать — со студенческой скамьи. Понятно, что я, как и многие в том возрасте, мучился от неутолимой жажды все переменить. Обычно это связано с тем, что желаний много, а возможностей их исполнить — с гулькин хвост, от того и весь мир выглядит плохо устроенным. И вот на последнем курсе я прочел одну брошюру. Ее автор утверждал, что причины неустроенности общества не в экономических или политических недостатках, а только лишь в эгоизме, который зиждется на инстинкте самосохранения. Стоит его изменить на инстинкт сохранения равновесия в социальной и природной среде, то любой вред обществу станет для личности равносилен покушению на самоубийство. Брошюрка так бы и осталась одной из многих, прочтенных в молодости, если бы не сообщение в газете о сенсационном изобретении Рюмина. Воодушевившись, я составил первый вариант своего проекта и начал околачиваться с ним по кабинетам. — Переведенский умолк, словно забыл, о чем хотел сказать, его взгляд застыл, а зрачки сузились. — СОВНАРКОМ, в котором тогда верховодили разные там Каменевы, Зиновьевы, Рыковы и прочие интеллигенты, не смог оценить весь грандиозный размах моего замысла, пришлось ждать, но не просто — ждать, а — работать, добиваться положения в науке.