Флегетон

Но уже сейчас мы можем гордиться не только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Россию. Зато спасли всех остальных. Да, нас не хотели принимать всерьез господа союзнички, лакавший свой какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв Россию, все же не выпустили красную чуму за ее границы. «Мировой пожар», задуманный полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это сделали мы, белые!

Пока этого никто, или почти никто, не понял. Боюсь, прозрение придет слишком поздно, когда Совдепия оперится и вновь попытается штурмовать Европу. Может, в подвалах парижской или берлинской «чеки» господа либералы и прочие консерваторы сообразят напоследок, от чего мы, белые, отстояли мир. Правда, лучше бы это не случилось никогда – пусть уж не понимают по-прежнему.

Мое мнение пришлось «дроздам» по душе, и они перешли к другой, не менее вечной теме – проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков Бонапарта и внуков адмирала Нэпира? Или мы, действительно, поверили в лозунги типа «все люди – братья» и «демократы всех стран, соединяйтесь!»?

Пусть господа союзнички давятся своим какао. Он еще станет колом у них в горле!

Итак, в ночь на 29 июля мы прорвались к переправе чуть южнее Тягинки. Нас встретила сотня усатых «дядькив» с обрезами и дрекольем – отряд повстанцев, стороживший паромы. Они поджидали уже неделю и были от этого совсем не в восторге. Впрочем, ругаться не оставалось времени – мы тут же начали переправу.

На первом же пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское, баюкал, словно ребенка, свою раненую руку. К нему в подводу мы подкинули связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика до полусмерти. Впрочем, цыган оставался истым джентльменом и, быстро сообразив, в чем дело, принялся подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и вторую руку – валькирия вполне могла откусить ему палец.

Со вторым пленником церемонились меньше. Штабс-капитан Докутович поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив ствол прямо ко лбу, предложил выбор: немедленно вступить добровольцем в наш отряд на общих правах – или немедленно получить пару унций свинца между глаз.

Что и говорить, жестоко. Могу лишь предположить, что Докутович никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось – штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. Второй раз ему умирать не захочется.

Он тут же согласился. Юного большевика развязали, вручили ему карабин, пока без патронов, и уложили на другую повозку – отдыхать. Я предложил штабс-капитану не возиться с девчонкой и оставить ее здесь. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых «дядькив» и покачал головой. Я понял – оставлять девчонку повстанцам нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.

Я оставался на правом берегу со взводом прапорщика Герениса, прикрывая отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром, как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная артиллерия сумела-таки нащупать переправу.

Паром шел рывками, и фонтаны воды то и дело накрывали нас с головой. Наверное, той ночью кто-то молился за меня, грешного. Ни один снаряд в паром не попал, доплыли мы благополучно, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных пушек были для меня самыми страшными за весь рейд.

А, может, и нет. Просто нервы под конец сдали.

На левом берегу, пошатываясь, мы поспешили подальше от страшной реки и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Докутович расспрашивал поручика Усвятского, не оставили ли меня на правом берегу, но я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что все начнется сначала.

Нашел меня Лютик. Мой буланый, переправленный одним из первых паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило, и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара, завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал штабс-капитан Докутович, поспешивший выговорить мне за то, что я не откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядев на меня внимательнее, он посоветовал пойти полежать, но не на песке, а на повозке.

Я решил составить компанию прапорщику Немно, однако, подойдя к его подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка, кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно жалобно стенал, повторяя, что умирает за революцию.

Я досмотрел эту дивную сцену до конца и только после этого присел на подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный от нас угол, а прапорщик же поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению, искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить, зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не проронила ни слова.

Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Уцелевшие мыслями были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен был только прапорщик Геренис. Оказывается, во время переправы он умудрился потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе, как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но я прикрикнул, и Геренис, не без удовольствия, пристегнул к поясу холодную дамасскую сталь.

Эта шашка так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы прощались с Геренисом в часовне на Покровском кладбище в Севастополе, я положил ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва...»

В Дмитриевку мы вернулись поздно вечером и поспешили разойтись по хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Мы же со штабс-капитаном Докутовичем задержались, чтобы решить судьбу красной валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вольному воля!. Покуда же мы отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана, с наказом держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.

У нашего плетня Ольга уже меняла повязку громко стонущему прапорщику Немно, который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру милосердия. Геренис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из наступавших сумерек поручик Усвятский с неизменной бутылью картофельного самогона. Немно тут же перестал стенать, а Ольга закончила перевязку и потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Усвятским поволокли слабо сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих – Герениса, Ольгу и Злыдня – выяснять отношения.