Флэшмен на острие удара

– Флэшмен, за ним!

Возможно, будь этот приказ адресован любому другому офицеру, он был бы немедленно принят к исполнению. На глазах начальства, и все такое. Но мне стоило глянуть на тот прочесываемый свинцом склон, густо усеянный телами, и на этого идиота, мчащегося среди пуль и крови, чтобы решить для себя: «Ей-богу, пусть делает, что хочет, только без меня». Я не двигался, и Раглан рявкнул рассерженно еще раз, я же развернул скакуна к нему и, поднеся руку к уху, переспросил: «Что, милорд?» Он снова закричал, тыча указательным пальцем, и тут благословенный снаряд врезался в землю промеж нас, и пока оседал взметнувшийся фонтан грязи, я воспользовался моментом и проворно выкатился из седла.

Я с трудом вскарабкался назад, словно контуженный, а он, чтоб ему провалиться, был все еще тут и выглядел очень обеспокоенным.

– Флэшмен, принц! – орал Раглан, пока один из ординарцев не ухватил его за рукав, показывая направо, и они уехали, оставив меня полулежащим на гриве лошади, а Вилли в сотне ярдов впереди, в гуще атакующей пехоты, напротив бруствера батареи. Раздался залп, Вилли покачнулся в седле, выронил саблю и повалился назад, выпустив из рук поводья, падая прямо под ноги инфантерии. Я видел, как он прокатился пару ярдов и замер, а пехотинцы перешагивали через него.

«Господи, – пронеслась у меня мысль, – с ним все кончено».

Когда наши парни ворвались на батарею и стрельба стала стихать, я стал осторожно пробираться вперед, лавируя между ужасными кучами убитых, умирающих и раненых; в ноздри бил запах крови и пороха, а жуткий хор из криков и стонов звенел в ушах. Я упал на одно колено перед крошечной фигуркой – единственной, одетой в синее среди алого моря. Он лежал лицом вниз. Я перевернул его, и меня вырвало. У него осталась только половина лица: один глаз, одна бровь, щека – другая сторона превратилась в бурое месиво из крови и мозгов.

Не знаю, сколько я стоял, скорчившись, глядя на него окаменевшим взором. Надо мной бесновался стреляющий и вопящий ад: битва перевалила за гребень, и мне было страшно. Даже за пожизненный пенсион я не согласился бы снова попасть в него, но, заставляя себя поглядеть на то, что осталось от Вилли, я вслух причитал: «Господи, что скажет Раглан? Я потерял Вилли: боже мой, что они скажут?» И я начал ругаться и оплакивать – не Вилли, а свои глупость и невезение, приведшие меня на эту бойню и убившие этого безмозглого юнца, этого мечтательного князька, вообразившего войну развлечением, жизнь которого была поручена моему попечению. Боже милостивый, его гибель поставит крест на мне! Так я рыдал и проклинал все, склоняясь над его телом.

– Из всех ужасных картин, увиденных мной сегодня, ни одна так не ранила мое сердце, как эта, – говорил Эйри Раглану, когда описывал, как нашел меня над телом Вилли у берега Альмы. – Бедняга Флэшмен! Не сомневаюсь: сердце его разбито. Видеть этого храбрейшего бойца из числа ваших штабных, офицера, чья отвага вошла в пословицу, рыдающим словно дитя над телом павшего товарища – жуткое зрелище. Знаю: он сто раз отдал бы собственную жизнь, лишь бы спасти этого ребенка.

Я слушал, находясь с наружной стороны палатки, погруженный, как вы понимаете, в беспросветную печаль. «Отлично, – думаю, – все не так уж плохо: оказывается, распущенные из-за страха и отчаяния нюни могут сойти за благородные слезы храбреца. Раглану не в чем обвинить меня: не я же пристрелил юного идиота, и как мне было удержать оного от желания пожертвовать жизнью? В конце концов, Раглан одержал победу, способную его утешить, и гибель даже коронованного ординарца вряд ли способна омрачить ее». Вы так думаете? Так вы ошиблись.

Когда я наконец предстал перед ним – весь в пыли, истерзанный ужасом, и изо всех сил стараясь выразить раскаяние, что было несложно, – он был вне себя от горя.

– Ну, – говорит он, и голос его был мрачным, как заупокойный звон, – что вы скажете Ее Величеству?

– Милорд, – начинаю я, – мне так жаль, но нет моей вины…

Он вскидывает единственную руку.

– Разговор не о вине, Флэшмен. На вас был возложен священный долг. Вам было поручено – непосредственно вашим повелителем – заботиться о сохранении этой бесценной жизни. И вы, к несчастью, не справились. Я снова задаю вопрос: что скажете вы королеве?

Только такой беспробудный дурак, как Раглан, мог задать подобный вопрос, но мне оставалось только выкручиваться как смогу.

– Что мог я сделать, милорд? Вы послали меня за пушками, и …

– И вы вернулись. После чего первой вашей мыслью должно было стать исполнение вашего священного поручения. И что же вы скажете, сэр? Я сам посреди битвы успел напомнить вам, где вам указывает быть честь. Но вы заколебались, я видел, и…

– Милорд! – кричу я возмущенно. – Это несправедливо. Я не вполне понял в этом шуме, что значит ваш приказ, я…

– Неужели вам необходимо понимать? – говорит он с дрожью в голосе. – Я не ставлю под сомнение вашу храбрость, Флэшмен, она бесспорна, – (только не для меня, думаю я про себя). – Но мне не остается иного выбора, как обвинить вас, хоть это и тяготит меня, – в небрежении тем, что … на что инстинкт обязан был указать как на ваш первейший долг – не передо мной, не перед армией даже, а перед тем бедным мальчиком, чье обезображенное тело лежит сейчас в лазарете. Душа его, можете мне поверить, покоится с миром.

Он подошел ко мне, и в глазах у него стояли слезы. Сентиментальный старый лицемер.

– Догадываюсь о вашей скорби: она тронула не только Эйри, но и меня самого. И я охотно верю, что вы тоже хотели бы сыскать себе почетную могилу на поле брани, как и Вильгельм Целльский. Возможно, лучше бы так и случилось.

Он вздохнул, размышляя об этом и, без сомнения, для него было бы гораздо удобнее сказать королеве при встрече: «Ах, кстати, Флэши сыграл в ящик, зато ваш драгоценный Вилли жив и здоров». Но, каким бы испуганным и жалким я ни был, с таким вариантом смириться не мог.

Некоторое время Раглан продолжал распинаться про долг, честь и мою оплошность, и про то, как ужасно запятнал я свой послужной список. При этом, обратите внимание, жирное пятно на своей карьере в виде тысяч солдат, положенных на Альме, этот бесталанный шут замечать не хотел.

– Боюсь, вам до конца жизни предстоит носить это клеймо, – заявляет он с мрачным удовлетворением. – Как это будет воспринято на родине? Не могу сказать. В данный момент мы должны думать о нашем долге в связи с предстоящей кампанией. Там, быть может, сумеем мы найти утешение, (насколько я мог судить, старикашка все еще думал о Флэши, мечтающем найти себе могилу). Мне жаль вас, Флэшмен, и может быть, из-за этой жалости я не пошлю вас домой. Вы останетесь при моем штабе, и я верю, что дальнейшее ваше поведение сделает возможным воспринимать этот промах – как бы ни были ужасны следствия оного – просто как ужасную ошибку, случайную халатность, которая никогда – ни при каких обстоятельствах – не повторится. Но пока я не в силах принять вас назад в то братство по духу, в котором пребывают члены моего штаба.

Ну, это-то я перенесу. Он оглядел свой захламленный стол и выудил несколько предметов.

– Вот несколько вещественных напоминаний о вашем… вашем погибшем товарище. Возьмите их и храните как ужасное напоминание о неисполненном долге, о неоправданном доверии, о чести – нет, я не буду говорить об уроне чести человеку, чья храбрость не вызывает ни тени сомнения.

Он посмотрел на вещи, среди них был медальон, который Вилли носил на шее. Раглан открыл его и всхлипнул. Потом с торжественным видом передал мне.