Флейтист

По синим волнам океана,

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах!

Я упал на дно той ямы, куда летел так долго, вспоминая свою жизнь. Я упал плашмя и застонал от боли...

Была ночь. Месяц на небе вышивал какую-то кружевную дрянь. Что-то надо было делать. Я решил утопить вещи Флейтиста в Неве-реке и увязал в один узел кафтан, парик, флейту. Пошел открывать дверь, но тут зазвонил телефон. Я испугался, но трубку взял.

– Сергей Васильевич...
– простонал знакомый голос.
– Тру-у-дно мне...

Пауза. Я молчал.

– О-о-о... Утренний инцидент надо... о-о-о... признать ошибочным... о господи... в разрезе общей... борьбы... за выявление талантов...

Я узнал Щурова, но притворно дунул в трубку и крикнул:

– Алле, кто это? Кто? Плохо слышно!

Щуров застонал снова, с мукой, тонко, как ребенок.

– Сергей Васильевич... вы пое-де-те в, Рим... А заявление на имя Безбородова я написал... как велено было... М-м-м...

Я бросил трубку. На улицу идти не смог - решил дожидаться утра. Всю ночь просидел в коридоре на узле, прислушиваясь к малейшим шорохам. Эта шуршащая темнота и холод не давали уснуть. Я стал думать о Машетте, вспоминать какие-то смешные ее словечки, сильные и упругие движения молодой красавицы, глаза - как павлиньи перья на снегу.

Ма белль Машетт... Так звал ее Дзанни. Я подумал: почему его нет со мной сейчас? Где он? И тотчас я вскочил с узла - словно тень летучей мыши промелькнула в темноте.

– Машетта!
– громко, не своим голосом позвал я.
– Машетта!

...Утром вновь позвонили. Неизвестный выпалил два слова:

– Щуров умер!

...Я решил бежать. Куда угодно, хоть в другой город. Вытащил чемодан с антресолей, начал кидать туда одежду, но вдруг услышал, как в замке входной двери тяжело поворачивается ключ. Я ждал, прижав к себе чемодан, не знаю чего.

Но на пороге возник всего лишь Вадик Тырков, жизнерадостный, румяный, громогласный.

– Привет, боярин!

Я уронил чемодан.

– Чего ты смурной такой?
– захохотал Тырков.
– Тебе гоголем ходить надо! Лебедью белой! Ну-ка, иди сюда, брат, почеломкаемся, что ли!

Он надвинулся на меня и, несмотря на сопротивление, троекратно расцеловал. Вслед за этим потащил меня в комнату, бросил на диван и объявил:

– Значит, ситуация тебе вкратце ясна. Щуров умер. Главное - не допустить кремации.

После этого сообщения Вадик выудил из бездонного кармана большое яблоко и сжевал его.

– Яблоки для здоровья - первое дело! Пять килограммов в сутки. К этому - стакан нарзану. До ста лет доживешь.

Я не понимал ни слова, а только с ужасом смотрел, как челюсти акробата с хрустом перемалывают пищу.

Тырков по-хозяйски рылся в буфете и зачем-то считал стаканы и вилки. Я ждал, чем все кончится. Он долго гремел кастрюлями на кухне, включал и выключал воду, наконец занялся телефоном.

– Вадим, что ты делаешь?
– слабо спросил я, когда Тырков начал рвать провод могучими руками.

– Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь, секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками несподручно.

Разделавшись с телефоном, Валик застегнул на мне пальто, сунул в руку трешку и велел:

– Дуй в булочную. Купишь чаю и сахару. И диетический хлебец для лилипута.

– К-какого лилипута?

– Для нашего лилипута, для Женьки. У него желудок слабый, сам знаешь.

Он вытолкнул меня на площадку и закрыл дверь. Конечно, я никуда не потел, остался стоять в подъезде под лестницей. Почему, не знаю. Стоял так минут сорок, а мимо один за другим проходили знакомые люди: Гинтаревич, супруги Петровы, Сурен Гарун с Люськой, Шаранский, Пашка Сидоров, закутанный в енотовую шубку лилипут Женя Савельев. Наконец, кашляя, шаркая и пыхтя, по лестнице взобрался сам Николай Иванович, комендант цирка, "серый кардинал", как его называли. Последнее видение несказанно удивило меня - Николай Иванович появлялся на посиделках артистов в экстраординарных случаях. "Да и посиделки ли это?
– засомневался я.
– Нет, здесь что-то другое. Похоже на собрание". Одолжив у соседей чай и сахар, я тихо вошел в квартиру.

Из комнаты доносилось звонкое верещание лилипута. По-видимому, это была уже середина речи.

– ...Не согласен. Решение мы вынесли правильное. Мудрое решение. Есть в нем некая аура. И, несмотря на весь сюрреалистический нонсенс сложившейся ситуации, я предлагаю как наиболее оптимальную кандидатуру именно Похвиснева и никого другого.

С кульками в руках я вошел в комнату. Собрание замерло, странно, оценивающе меряя меня взглядами.

– Вот и чаек пришел!
– потер руки Тырков.
– Чайничек я уже поставил. Иди заваривай.

– Могу узнать, что здесь происходит?
– поинтересовался я.
– Заседание месткома, что ли? Или заговор?

– Серьезность вопроса исключает краткость ответа, - объяснил Женя.

– А-а, - кивнул я.
– Умно.

– Всякое шутовство, - погрозил пальчиком лилипут, - совершенно неуместно в сложившейся беспрецедентной ситуации. Уж вам, Сергей Васильевич, как никому другому, следовало бы знать, что покойник сейчас лежит в морге, но в любую минуту положение это может измениться.

Собрание зашевелилось, как многоголовая гидра, издало взволнованные звуки, из которых выделялся страстный дискант Вадика Тыркова:

– Только бы не кремировали, господи! Тогда все пропало! И Рим, и новая квартира, и путевка в санаторию высшей категории!

Я очутился в самом центре кворума. В руки мне дали бумагу следующего содержания:

В "ОВУХ" (Организация по учету, хранению

и ведению "Дел". Аппарат Судьбы.)

тов. Безбородову

от покойного О.П.Щурова

ЗОЯВЛЕНИЕ.

Ввиду того, что я, ныне уже покойный Щуров О.П., проявил в своей жизни многие заслуги: в административной, личной и интиликтуальной ипостасях, покорнейше прошу рассмотреть наличие возможности передачи моей душе нового подходящего тела для продления моего существования в материальном мире, который первичен с точки зрения официальной идеологии. Моей нижайшей просьбе прошу не отказать.

О.П.Щуров.

– "Заявление" пишется через "а", - заметил я.
– А "интеллектуальный" через "е" и с двумя "л".