Флибустьер

25

Пятнадцать лет назад в Лондоне был Великий пожар. Пожары в столице Англии случаются постоянно. Этот, наверное, получил свое название за то, что выгорела большая часть города. Следов почти не осталось. В столицах пожарища обживаются быстро, потому что слишком многие не желают быть провинциалами. Не знаю, каким был город перед пожаром, но теперь почти все дома из камня и кирпича. В сравнение с тем, каким был Лондон много лет назад, он стал намного больше, но в сравнение с тем, каким он станет в будущем, намного меньше. То, что сейчас называется Лондоном, будет лишь его историческим центром. Мост, связывающий берега Темзы, всего один. Порт ниже него. Улицы такие же грязные, со сточными канавами, в которые прямо из окон выплескивают помои и содержимое ночным горшков. Поскольку теперь людей здесь живет намного больше, вонь стала, как бы помягче выразиться, очень трудно переносимая, может быть, с непривычки. Улицы стали шире, поэтому помои или содержание ночного горшка, выплеснутое из окна, может не долететь до тебя. В центре по королевскому указу все дома от четырех этажей. Ближе к окраинам встречаются трех- и двухэтажки, но одноэтажные не попадались. Появились стеклянные витрины. На многих магазинах, кроме вывесок с названием, еще и рисунок, указывающий на специализацию: лимон у торговца фруктами, ананас у кондитера, два или три негритенка у торговца табаком и сигарами, три сахарные головы и корона у бакалейщика, три ключа у скобаря, чайник у медника… Многие здания доживут почти без изменений до двадцать первого века, так что за возможность постоянно соприкасаться с историей придется платить отсутствием современных удобств. В будущем в некоторых домах ванные комнаты будут размером с телефонную будку. Впрочем, главная перемена в будущем случится не в зданиях, а в головах. В семнадцатом и в предыдущие века бандитами и пьяницами были в основном мужчины, а затем пальма первенства постепенно перейдет к английским женщинам.

Как-то вечером в двадцать первом веке прогуливался я по Лондону. Была у меня такая дурная привычка. Считал, что она помогает лучше почувствовать город. Вот и почувствовал. В том месте не горели два фонаря подряд. Две девицы, облаченные в черные короткие кожаные куртки и юбки и высокие ботинки с белыми шнурками, стояли у стены и курили. В тусклом красноватом свете от тлеющих сигарет их лица показались мне симпатичными.

— Эй, придурок, дай пару монет! — облав меня многодневным перегаром, потребовала ближняя, когда я проходил мимо.

На английском языке я весело сказал, что и с кем она должна сделать, чтобы получить пару монет, и пошел дальше. Точнее, сделал пару шагов и спиной почувствовал опасность. Детство и юность на Донбассе выработали у меня некоторые инстинкты, которые не раз спасали жизнь. Я резко наклонился и качнулся вперед, делая шаг. Целили в голову, но, благодаря моим действиям, попали в верхнюю часть спины и вскользь. Развернувшись, увидел, как вторая бейсбольная бита, словно бы рывками, приближается к моей голове. Я успел выкинуть левую руку, защитить голову. Удар был такой силы, что череп наверняка бы треснул, а боль такой, что меня перемкнуло. В мужские игры играют по мужским правилам. Бил в пятак, на полную силу. Впрочем, я не выцеливал и не отмерял, действовал на автомате, подчиняясь инстинкту самосохранения и бешенству. Два удара — и две обнаглевшие, пьяные телки, уронив биты, легли под стеной. Добивать этих тварей не стал, хотя желание было пропорциональное боли в руке. Только биты забрал и выбросил в реку. На следующее утро в новостях по всем телеканалам показывали две сине-красно-черные морды невинных ангелочков, избитых свихнувшимся, пьяным поляком. Я потирал перебинтованную, опухшую, сине-красно-черную руку и думал, что эти два ангелочка уж точно в чертей больше никогда не будут играть, а поляки и так постоянно отгребают от англосаксов ни за что, однако с неистребимым мазохизмом продолжают набиваться в друзья.

В конце семнадцатого века английские дамы, за редчайшим исключением, в мужские игры не играют. Предпочитают ругаться, давая в этом фору боцману с фрегата. В порту вертится много всяких женщин, зарабатывают, как умеют. Кто-то торгует, кто-то стирает, кто-то снимает напряг у сексуально озабоченных матросов, кто-то выпрашивает милостыню или выпивку, но все они такие черноротые, что только диву даешься. Причем я не сразу понимал их английский. Видимо, это были первые шаги кокни — лондонского, а впоследствии и общеанглийского арго. Зная будущее, я выучил несколько фраз. Если бы сказал их девицам, наверняка бы отвалили небитыми.

В Лондон я привез кальвадос. Нормандия и Бретань — не самое лучшее место для выращивания винограда, зато там хорошо растут яблоки и груши, из сока которых делали сидр — фруктовую бражку. Не знаю, когда начали, но в шестом веке она уже была. Позже додумались перегонять сидр, а потом настаивать полученный спирт пару лет в дубовых бочках, благодаря чему он приобретал крепость, золотистый цвет и много других полезных качеств. Зная, какие пьяницы англичане, я не сомневался, что найду, кому продать продукцию бретонцев. К тому же, бочки было легко грузить и выгружать. В Англии при выгрузке надо было очень внимательно следить, чтобы грузчики не вскрыли какую-нибудь бочку и не выжрали ее содержимое до того, как она перейдет в руки покупателя. Французы из моего экипажа предпочитали вино, по литру которого я выдавал им каждый день, а индеец Жак Буше получал утром и вечером по стакану кальвадоса и не воровал его, несмотря на то, что по ночам вместе с Гариком охранял сон и покой остальных и имел возможность приложиться к бочке от души. По порту постоянно шлялись всякие мутные типы, поодиночке и группами. Французов они не боялись, а вот обнаженный по пояс индеец с кутлассом или полупикой в руке почему-то наводил на них ужас.

Покупатели на кальвадос нашлись быстро, но оказались слишком жадными. Они хотели заплатить на четверть меньше, чем, как меня предупредили в Нанте, обычно покупают оптом. Поскольку за место у пристани надо было платить, я поставил тендер на якорь и на тузике сплавал на берег, где нашел редакцию самой многотиражной (четыре тысячи с лишним экземпляров) местной газеты, названной немудрено «Лондонская газета». Выходят еще штук пять-шесть, но, как мне сказали, сильно отстают от лидера. Сплетник — это теперь и надолго хорошо оплачиваемая профессия. Раньше тоже платили, но больше тумаками, а теперь еще и деньги дают, иногда приличные. Газеты выходят три раза в неделю — вторник, четверг, суббота. Была пятница. Редакция, расположенная неподалеку от долговой тюрьмы (поближе к основному источнику информации или от судьбы не стоит убегать далеко?), состояла из анфилады комнат, но дальше первой меня не пустили. В дальних что-то грохотало. Наверное, печатный станок, может быть, не один. Сидевший в первой комнате ехидный тип с желтовато-сизым лицом хронического алкоголика и косым левым глазом, видимо, чтобы подсматривать сразу за двумя объектами, записал мое объявление, содрал шиллинг и пообещал напечатать во вторник. Информационная часть объявления заканчивалась слоганом, который на русский можно перевести, как «Кто не пьет кальвадос, тот молокосос!». Аукнулась моя непродолжительная работа копирайтером в лихие девяностые.

Во вторник утром я ошвартовался к пристани. С местами для выгрузки сейчас туго, потому что очень много судов стало приходить в Лондон, но моему небольшому тендеру нашлось, куда приткнуться. Я сразу послал Кике в ближайшую кофейню. Туда мальчишки-продавцы обязательно приносят газеты. Вскоре слуга вернулся со свежим номером. Объявление было опубликовано с двумя грамматическими ошибками, которые на смысл не повлияли, но до обеда покупателей не было. Я решил, что англичане еще не дозрели до рекламы и приказал накрывать на стол. И тут приехал на телеге, запряженной понурой гнедой клячей, хозяин пивной, расположенной неподалеку. После продолжительного и яростного торга, он купил две бочки, заплатив на треть больше, чем предлагали оптовики. Следующим я накинул еще пять процентов. К обеду четверга тендер был разгружен полностью. Мало того, почти все покупатели оставили мне адреса, чтобы сообщил им, когда привезу в следующий раз. Я прикинул, что можно неплохо зарабатывать, всего лишь покупая кальвадос в Бретани, где он дешевле, чем в Нормандии, расположенной ближе к Англии, и привозя его в Лондон.

Но у меня было еще и золото достойных граждан города Нанта, около трех килограмм. В сопровождении Жака Буше и еще одного матроса, которые несли, держа за боковые латунные ручки, экспроприированный у испанского плантатора сундук с драгоценным металлом, я отправился на монетный двор. У обоих охранников было по кутлассу, а у индейца еще и пистолет, заткнутый за кожаный пояс, который поддерживал его почти истлевшие штаны. Стрелял Жак из пистолета очень метко, иногда даже лучше, чем я из своего с нарезным стволом. Само собой, и я был вооружен шпагой. В Нанте мне нарассказывали ужасов про английских бандитов. Точно такие же рассказы я слышал о французских бандитах от англичан и испанцев.

Никто на нас не напал. Все уступали дорогу знатному человеку со слугами. Больше внимания уделяли не сундуку, а индейцу. Особенно потешались над его штанами. Во время перехода через Атлантику я приказал сшить Жаку Буше рубаху и штаны из старой парусины, чтобы в Европе ходил в обновках, но индеец в Нанте обменял их на вино. На одной из улиц почти в центре города нам повстречался довольно упитанный мужик с безволосой грудью, на котором из одежды было только чугунная сковорода на голове и полотенце, обмотанное вокруг пояса и прикрывающее стыд. Без набедренной повязки его бы сразу повязали и, выпоров, закрыли на пару месяцев за нарушение общественного порядка. А вот про сковороду никаких законов нет, так что можно в ней бегать. Мужик истошно орал: «Покайтесь! Покайтесь!». В чем именно следовало покаяться, не признавался. Страдающие нарциссизмом умеют придумать повод для удовлетворения своей потребности в повышенном внимании. В двадцать первом веке это бы называлось перфомансом, проявлением высочайшей культуры, а в семнадцатом веке народ темный, в искусстве не рубит, поэтому крутит палец у виска и смеется. Каким-то образом углядев индейца, мужик остановился перед ним и радостно заулыбался, словно встретил близкого родственника, если не по крови, то по духу. Жак Буше продолжал движение, отказываясь признавать родство. Мужик не расстроился, побежал дальше, призывая покаяться.

— А в чем надо покаяться? — спросил я сапожника, который стоял на пороге своего дома-мастерской и улыбался, глядя вслед нарциссу.

— В грехах наших! — весело ответил сапожник. — Иначе попадем в ад, на сковороду, что у него на башке!

Меня вот тоже интересует вопрос, хватает ли на всех грешников сковород, какого они размера и где их делают?!

Располагался монетный двор в комплексе трехэтажных зданий, огражденных высоким каменным забором. Возможно, часть зданий служили для каких-то других целей, я видел только верхушки глухих стен домов с высокими крышами и трубами, из которых шел черный, угольный дым. Угольной крошкой, пылью и сажей здесь засыпаны все улицы, из-за чего мне казалось, что опять попал на Донбасс. В порту сразу несколько судов большого водоизмещения выгружали уголь, который на телегах и арбах развозили по всему городу. Лесов вокруг Лондона почти не осталось, только охраняемые королевские. Возле широких ворот во двор и двери в здание без окон на улицу стояло по паре солдат с аркебузами и палашами. За дверью было просторное приемное отделение с дубовыми лавками вдоль боковых стен. Сидел там всего один человек, мужчина средних лет, судя по одежде, когда-то принадлежавший к среднему классу, если не выше, а теперь, судя по красному с синими прожилками носу алкаша, стремительно катящийся вниз. В дальней стене была зарешеченное окно с широкой «кормушкой», сейчас запертой. По ту сторону окна стоял стол с двумя весами, большими и маленькими, возле которого сидел лысый тщедушный мужчина лет пятидесяти и что-то записывал в толстый талмуд гусиным пером, макая его в зеленую стеклянную чернильницу, которая там, где были чернила, казалась черной.

Я постучал пальцем по стеклу.

Клерк сразу перестал писать, открыл кормушку и произнес:

— Доброе утро, мистер! Что желаете?

— У меня есть золото, хочу получить за него серебро, — согласно инструкции, тихо молвил я условную фразу.

— Монетами? — задал клерк обычным голосом уточняющий вопрос.

— Нет, можно слитками или ломом, — ответил я, уже не скрываясь.

Он понимающе улыбнулся и протянул руку к мешочку с золотом. Видимо, клерк тоже поимеет немного с этой незаконной операции, как и тот, кто обязан следить, чтобы здесь не нарушался закон. Взвесив золото на маленьких весах, клерк сделал запись в талмуде, после чего ушел через дверь, ведущую в соседнюю комнату. Его долго не было. Я уж было подумал, что нарвался на кидалово. Вернулся клерк с мужчиной в кожаном фартуке и с закопченными, жилистыми руками, наверное, литейщиком. Они принесли корзину, в которой лежало серебро. Раньше это были тарелки, ложки, вилки, подсвечники… Их сплющили молотом, собираясь переплавить. Во Франции серебряные деньги называют «карманной посудой», а выражение «переплавить чью-либо посуду» — разорить этого человека. Подозреваю, что часть этого серебра раньше принадлежала пьянице, который сидел на лавке и ждал, когда вернут посуду в виде шиллингов. Клерк отвесил нужное количество серебра и передал мне, а я сложил в сундук. Золота в нем раньше было по объему всего-ничего, а серебро заполнило примерно на половину.