Флот, революция и власть в России: 1917–1921

– Что это они поют? – спросил какой-то любопытный иностранец.

– Да это революционная песня! – объяснил несколько сконфуженно сопровождавший нас французский генштабист.

Военные представители малых европейских держав и южноамериканских республик продолжали, однако, возмущаться недостатком дисциплины во французской армии» [192] .

Военный инженер-судостроитель В. П. Костенко во время похода Второй тихоокеанской эскадры на Дальний Восток заметил, что во французской колонии Дакар «в ресторане собирались преимущественно солдаты местного гарнизона. Их веселые и непринужденные шутки показывали, что здесь они чувствуют себя как дома. Тут же сидел французский офицер-артиллерист и запросто беседовал с сержантом. Видимо, во французской армии вне строя грань, отделяющая офицера от “нижних чинов” не проведена столь резко, как в русской и германской армиях» [193] .

192

Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1959. Т. 1. С. 386.

193

Костенко В. П. На «Орле» в Цусиме. С. 227.

О барьере между офицерами и нижними чинами в России вспоминал «синий кирасир» В. С. Трубецкой: «Ведь мы были только солдатами – нижними чинами, и с момента как мы одели солдатскую форму, между нами и господами офицерами сразу же выросла огромная пропасть. Теперь с человеком, одетым в офицерскую форму, мы, одетые только по-солдатски, уже никогда не могли говорить просто и держать себя свободно, и это несмотря на то, что мы принадлежали к высшему дворянскому кругу» [194] . Тот же автор, имея в виду ограничения для вольноопределяющихся, писал: «По железной дороге ездить мы могли только в 3-м или 4-м классе. На собственных экипажах вовсе ехать не могли, в трамваях могли путешествовать только стоя на площадке без права взойти в вагон, курить на улице вовсе не имели права, точно так же, как не имели права зайти не только ни в один ресторан, но даже и в вокзальный буфет I-го и II-го классов. В театре не имели права сидеть ни в ложе, ни даже в партере, руководствуясь узаконенной поговоркой “Всяк сверчок знай свой шесток”. <…> Сам я лично получил два наряда не в очередь за то, что, провожая свою тетку в Москву, на минуту зашел в вокзальный буфет I-го и II-го класса. Словом, строгости были невероятные…» [195]

194

Трубецкой В. С. Записки кирасира: Мемуары. М., 1991. С. 27.

195

Трубецкой В. С. Записки кирасира. М., 1991. С. 51.

Встает вопрос: почему до конца XIX в. «резко проведенная грань», отделявшая офицеров от нижних чинов, не воспринималась солдатами и матросами как нечто ненормальное, а в начале ХХ в. начала вызывать острое неприятие, перерастающее в активный протест с их стороны?

Вот что думал об этом капитан 2 ранга царского флота и контрадмирал советского флота В. А. Белли: «Два крупнейших фактора определяли состояние флота в то время: революция 1905 г. и русско-японская война 1904–1905 гг.» По его мнению, во второй половине XIX в., на парусно-паровых кораблях с «ничтожной техникой… взаимоотношения офицеров-дворян и матросов-крестьян были сходны со взаимоотношениями помещиков с крестьянами и отражали картину, общую для всей Российской империи. Хотя в конце XIX и в начале ХХ столетия команды броненосного флота комплектовались уже в значительной степени из промышленных рабочих, все же взаимоотношения между офицерами и матросами оставались прежними. Совершенно очевидно, что в новых условиях на кораблях с обширной и разнообразной техникой это явление было полным анахронизмом, но никто из руководства морского ведомства не обращал на это внимания, и все шло по старинке, как, впрочем, и во всей жизни Российской империи» [196] . В. А. Белли пишет: «Имевшие место революционные выступления на кораблях были тесно связаны с постепенно обостряющимся антагонизмом между офицерами и матросами. До русско-японской войны офицеры имели несомненный авторитет во всех областях военно-морского дела. После тяжелых поражений в эту войну авторитет офицеров как непревзойденных специалистов, упал, оказавшись подлинным мыльным пузырем в глазах подчиненных им команд. То, что я сейчас сказал, не относится, разумеется, ко всем офицерам вообще. Такое мнение было бы совершенно неправильно, глубоко несправедливо… Однако флот был разбит, этого факта снять со счетов было нельзя, и это как нельзя больше дискредитировало корпус морских офицеров вообще. <…> Патриархальность взаимоотношений на кораблях… заменилась взаимной настороженностью, переходившей иногда в явную ненависть. Особенно ясно это можно было заметить со стороны матросов-специалистов из бывших рабочих и по отношению офицеров к этой категории матросов» [197] . «До [русско-японской] войны матросы называли кадет или гардемарин просто “барин” или “барчук”… После 1905 г. такое обращение полностью перестало существовать, уступив место официально установленному обращению “господин гардемарин”. По отношению к кадетам, а иногда и к гардемаринам, просто употреблялось обращение “вы”» [198] .

196

Белли В. А. В российском императорском флоте. С. 147–148.

197

Там же. С. 148–149.

198

Там же. С. 148–149.

После отмены крепостного права начинается рост чувства собственного достоинства среди крестьян и, в особенности, рабочих. До отмены крепостного права дворяне искренне воспринимались массовым сознанием непривилегированных сословий как особая, высшая порода людей. Выслужить офицерский чин, а с ним и дворянство было заветной мечтой солдата и матроса. Особое положение дворян резко подчеркивалось освобождением их от телесных наказаний, от рекрутской повинности, «благородным» обращением между собой и, самое главное, правом владеть крепостными. В результате отмены крепостного права, рекрутчины, телесных наказаний, развития системы образования, а главное, развития капиталистических отношений, дворянство стало терять ореол избранности и притягательность в глазах выходцев из низших сословий. Представление о том, что барин сделан из другого теста, уходит в прошлое.

В армии и на флоте этот процесс был скрыт за внешними формами субординации. Не слишком наблюдательные офицеры продолжали снисходительно-покровительственно смотреть на матроса как на низшее, но, по сути, доброе существо. В то же время для достаточно развитого чувства собственного достоинства матросов становились все более нестерпимыми уставное обращение на ты, унизительные запреты, наподобие запрета посещения Летнего сада, запрета ездить на извозчике, запрета находиться в салоне трамвая, запрета курить на улице, запрета на посещение императорских театров, необходимость есть из общего бачка, становиться во фронт перед генералами и адмиралами и т. д. Осознание полной невозможности самому стать полноправным строевым офицером делало это чувство у матросов еще более сильным.

Проблема изменения отношений между офицерами и матросами не была тайной для проницательных руководителей ведомства. А. А. Ливен, занимавший в 1911–1914 гг. пост начальника Морского Генерального штаба, выпустил книгу, посвященную вопросам обучения и воспитания личного состава. Редко от высокопоставленного офицера того времени можно было услышать столь резкую оценку политического состояния флота: «Наши нижние чины вовсе не в наших руках, и настроение их вполне зависит от политических течений в народных массах. Они тесно связаны с толпой и резко отделены от своих начальников» [199] .

199

Ливен А. А. Дух и дисциплина нашего флота. Б. м., 1908. С. 123.

Некоторые офицеры пытались проводить воздействие на матросов в форме произнесения речей перед строем. По словам В. А. Белли, имел к этому склонность, например, контр-адмирал И. Ф. Бострем. Однако адмиралу, «да, пожалуй, и не ему одному, не приходило в голову, что на шканцах находится далеко не вся команда, что революционно настроенные матросы вместо шканец давно ушли во внутренние помещения, а в первых рядах на шканцах стоят боцмана, фельдфебеля, старшины… Бодрые ответы на приветствия и пожелания командующего отрядом исходили от этой категории людей, а отнюдь не от всей массы матросов» [200] . Можно добавить, что традиционные формы воздействия офицеров на команду складывались во времена парусного флота, когда все обитаемые внутренние помещения корабля (батарейные палубы и кубрик) были практически лишены переборок и сравнительно легко обозримы, верхняя палуба, без надстроек, хорошо просматривалась. При этом вся жизнь парусного корабля сосредоточивалась именно на верхней палубе. Поэтому командир корабля и офицеры могли легко увидеть перед собой всю массу матросов, почувствовать их настроения, а значит, и повлиять на них. Когда же матросы начали «растекаться» по закоулкам стального корабля рубежа XIX – ХХ вв., они выпали из поля зрения офицеров и даже унтер-офицеров. Сложившаяся в парусные времена ротная организация команды стала мешать эффективному контролю над матросами со стороны командного состава. В начале XX в. в отечественном флоте матросы крупного корабля делились на несколько строевых рот, которыми командовали строевые офицеры. Так как роты должны были быть примерно одинаковыми по численности, в одну роту неизбежно попадали матросы разных специальностей, несшие службу в разных местах корабля. Вместе рота собиралась только при построениях и при весьма маловероятной операции – высадке десанта. Естественно, что строевые офицеры хорошо знали только тех матросов своей роты, с которыми они находились на боевых постах. Инженеры-механики не имели строевых обязанностей, не командовали подразделениями рот и представляли как бы группу консультантов при основном командном составе.

200

Белли В. А. В российском императорском флоте. С. 121.

Ненормальность положения инженер-механиков вызывала недоумение сухопутного начальства. По воспоминаниям М. Ю. Горденева, когда сухопутный генерал – майор Ласский в начале 1907 г. инспектировал флотскую роту, которой командовал будущий мемуарист, его особенно поразило то, что мичман командовал ротой, а штабс-капитан инженер – механик стоял в строю. Удивление Ласского вызвало и то обстоятельство, что отделенными командирами флотской роты были строевые матросы 1-й статьи, тогда как унтер-офицеры-специалисты стояли в строю рядовыми [201] .

201

Горденев М. Ю. Морские обычаи, традиции и торжественные церемонии русского императорского флота. М., 2007. С. 231.

Только в 1932 г. команда в зависимости от специальности была разделена на боевые части, которыми командовали офицеры-специалисты и старшины-специалисты, так что и на боевом посту, и в строю матрос стал подчиняться одним и тем же командирам.

Словом, в дореволюционном флоте «внешне дисциплина еще существовала, но корни ее постепенно подгнивали» [202] . Живые, яркие и исторически достоверные картины жизни офицеров и матросов русского флота предреволюционных лет даны в автобиографической повести Л. С. Соболева «Капитальный ремонт» [203] .

202

Там же. С. 149.

203

Соболев Л. С. Капитальный ремонт. М., 1989.

Ее автор сам был гардемарином Морского училища и неоднократно бывал на кораблях флота у своего старшего брата, лейтенанта А. С. Соболева.

Необходимость некоторой модернизации взаимоотношений между офицерами и матросами была очевидна и для руководства флота после Февральской революции. Так, в середине сентября 1917 г. в Главном Морском штабе (ГМШ) был поднят вопрос об образовании «преимущественно из строевых офицерских чинов флота» комиссии для рассмотрения вопроса о дисциплинарных взысканиях [204] . Характерно, что инициатором отмены офицерских погон на флоте выступил не штатский морской министр либерал А. И. Гучков, а профессиональный военный контр-адмирал М. А. Кедров. Уже в эмиграции А. И. Гучков рассказывал: «Я расходился только с [вторым помощником морского министра] Кедровым: он стоял за уступки, я за большой отпор. У нас было раз резкое столкновение по вопросу о погонах. Что касается моряков, там резче была оппозиция против погон, и были случаи, когда команды целых судов сами сняли погоны. Кедров говорил, что нужно это узаконить, чтобы не было борьбы. Было решено упразднить погоны во флоте, причем Кедров ссылался на то, что в заграничных флотах допускается отсутствие (видимо, ошибка в стенограмме. Правильнее – «допускается наличие». – К. Н.) погон во флоте только в особых случаях [205] . Разошлись мы с ним в том, что он настаивал, чтобы это была общая мера, которая распространялась бы не только во флоте, но и на армию. Это была ошибка, потому что если мы на флоте не брались сохранить [погоны] (если бы пытались сохранить, вызвали бы целую систему столкновений), то в армии этот вопрос не был такой острый, во всяком случае, такие требования были [только?] в тылу. Мы могли сохранить [погоны в армии], и мы сохранили [их]» [206] .

204

РГА ВМФ. Ф. р–187. Оп. 1. Д. 333. Л. 96.

205

В подавляющем большинстве флотов в то время знаки различия представляли собой нарукавные нашивки из золотого или серебряного галуна, а погоны с аналогичными галунами носили на кожаных или прорезиненных плащах, белых кителях и другом обмундировании, на рукава которого было затруднительно нашить галуны.

206

Александр Иванович Гучков рассказывает // Вопросы истории. 1991. № 9–10. С. 204.

Накопившееся в душах матросов чувство унижения выплеснулось на поверхность во время революции. Этот всплеск антиофицерских настроений во многих случаях вылился в стихийные расправы, жертвами которых стали как вызывавшие персональную ненависть офицеры, так и случайные лица. Однако неправомерно видеть в стихийных расправах над офицерами плоды «большевистской агитации», как это делали сторонники Белого дела во время Гражданской войны, и как делают это некоторые современные историки. Эти расправы не были инспирированы какой бы то ни было партией, но все политические силы, поддерживавшие Февральскую революцию, одобрили их как следствие справедливого гнева масс. В 1917 г. существовала тенденция сильно преувеличивать степень разумности действий толпы матросов в первых числах марта 1917 г. «Достойно удивления, что это никем не руководимое движение с поразительной меткостью наносило свои удары. От стихийного гнева толпы пострадали только те офицеры, которые прославились наиболее зверским и несправедливым обращением с подчиненными им матросско-солдатскими массами» [207] , – писал лидер кронштадтских большевиков Ф. Ф. Раскольников. У современников подобные отзывы порождали желание приписать стихийным расправам руководство какой-то политической организации.

207

Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. С. 38.