Фокусы

Правда, мама говорила, что на том месте, куда она сразу же, как ей сказали о бомбе и грузовике, прибежала, ничего не было, кроме глубокой воронки, ни обломков, ни останков. «И это непонятно, — всегда говорила мама, — ведь должно же было от людей остаться хоть что-нибудь — руки, головы, ремни, — ну что-то ведь от людей остается в таких случаях». Но мама говорит, что сама видела — ничего возле воронки не было, даже кусков от грузовика.

Через девять месяцев, как мама в первый раз глядела на эту воронку, родилась она, Катерина Саввишна. Мама до самой смерти почему-то была уверена, что отец ехал именно на том грузовике. И когда Катерина Саввишна подросла, часто брала ее с собой на место той воронки. Там теперь зона отдыха. Как раз на месте воронки, по словам мамы, теперь красивое озерцо. А она уж видела ту воронку не один раз и знает, где она была. С одной пологой стороны озерца — пляж с разноцветными грибочками, дальше — голубая лодочная станция. По другую — крутую сторону озерца — лебединые терема. Летом по озерцу плавают лебеди и парусники, и когда солнце заходит — это очень красиво. Катерина Саввишна часто садилась с мамой на крутом берегу озерца, и они долго молча смотрели на красных от заходящего солнца лебедей, красные паруса, и мама легко вздыхала и всякий раз говорила, что наконец она счастлива, потому что Савва Силин нашел наконец то, что искал всю жизнь, — красоту, хоть и не на этом свете. Но Катерине Саввишне всегда казалось, что это не совсем так. Кроме озера на месте той воронки от отца осталась его единственная последняя фотография. Прибежав в то утро в фотоателье, он сам навел свет на стул, навел на стул фокус, рассчитал и поставил выдержку, побежал и встал перед объективом. Только, по-видимому, щелкнуло все-таки раньше, чем он ожидал. С этим кадром кончилась пленка, перезарядить кассету не было времени — так и осталось. Катерина Саввишна не видела ничего смешнее этой фотографии. Отец на ней в шляпе, стоит как-то согнувшись, одна нога поднята на бегу, шляпа сползла на макушку. Но самое смешное на фотографии — его глаза. Такие неправдоподобно растерянные, как у того киноактера, который сначала долго идет по карнизу, а потом срывается и виснет головой вниз на водосточной трубе. Только по сравнению с глазами отца на той фотографии трюк у знаменитого комика вышел совсем не смешно…

…Катерина Саввишна обернулась к Векшину. В быстро сменяющемся цветном дрожащем свете Векшин лежал неподвижно на диване, укрытый пальто, и спал, приоткрыв рот. Катерина Саввишна задула в коридоре свечу и, вернувшись к окну, снова уперлась лбом в стекло. Среди ночи зазвонил телефон. Он звонил долго, надсадно, нетерпеливо. Векшин наконец встал и, бормоча что-то себе под нос, накрыл телефон, стоящий на полу, подушкой. Проходя мимо Катерины Саввишны, он остановился у нее за спиной, постоял молча и вдруг, подпрыгнув, пропел фальшивым фальцетом: «Давно в борьбе душевных сил я истощил и жизнь, и ду-ушу…» — потом подбежал и бросился на диван, и оттуда тотчас послышалось равномерное всхрапыванье.

Катерина Саввишна села в кресло и без звука заплакала. Позже звонили в дверь. Потом стали стучать. Дверь сильно дрожала, звякала и скрипела и, казалось, вот-вот слетит с петель.

Векшин встал, подошел к дверям на цыпочках и долго вслушивался, приложив ухо к дверной щели. Потом спросил тихо и сердито:

— Кто там?

— Дворник, — отозвались по ту сторону двери веселым басом.

Векшин открыл дверь, в темном коридоре заговорили быстрым шепотом, потом громче и еще быстрее, потом кто-то исступленно выкрикнул: «О господи!» — и все утихло. Через некоторое время за стеною стали слышны шаги многих ног, потом топот и шарканье, и громко ударил джаз. Векшин возвратился, лег на диван, полежал неподвижно, потом вскочил и, ударив по стене кулаком так, что задребезжало окно, пропел тем же высоким гнусавым фальцетом: «Пляши, Гретхен, пляши, Гретхен, жизнь не басня, а я не мурашонок…» За стеной взорвался хохот. Нестройно запели мужские и женские голоса: «Когда я пьян, а пьян всегда я…» Векшин лег на диван и затих. До утра за стеной непристойно гундосили саксофоны, и кто-то сердито пел по-английски.

Утром Катерину Саввишну стегнуло по глазам солнце. Она сморщилась, передвинула голову по спинке кресла в одну сторону, потом в другую. Солнце не отставало. Она повернулась в кресле и поджала под себя ноги. За окном что-то тяжело тарахтело с противным, как у бормашины, дрожанием. Сладко и тошнотворно пахло жидким асфальтом. Снизу, с большой глубины, тонкий прерывающийся голос кричал: «Ва-аля, спускай танк! Спускай та-анк на веревке-е». За стеной что-то стучало, и сильно лилась вода. Катерина Саввишна открыла глаза. В огромное, во всю стену, голое пыльное окно вваливалось голое и пыльное солнце. В лучах его, толстых как водосточные трубы, колыхались мириады пылинок. Вдоль стеклянной стены-окна стояли в тесных рядах припорошенные пылью пустые винные бутылки. Посреди комнаты, вывернувшись куда-то вбок, стоял большой темно-красный предмет на кривых ногах с копытами — не то низкий комод, не то высокое кресло. По бокам его гримасничали рогатые и бородатые головы, пучились лягушачьи глаза, извивались рыбьи и змеиные хвосты. На сиденье или столе странного предмета в запыленной хрустальной вазе стояла охапка багряных кленовых листьев, полное окурков блюдце, лежала зимняя шапка, небольшое зеркало, гаечный ключ и толстая папка с бумагами.

Векшин спал одетым на низком широком диване. В расстегнутую его рубашку были видны редкие клочья рыжеватых волос. В пыльных солнечных лучах его лицо было серым, как будто тоже пыльным, и имело брюзгливое старушечье выражение. В темноте полуоткрытого рта сияла золотая коронка. Кроме странного предмета посреди комнаты, дивана, на котором спал Векшин, и мягкого кресла, в котором сидела Катерина Саввишна, другой мебели в комнате не было. Телефон стоял на полу, накрытый сверху большой ковровой подушкой.

Через стеклянную широкую дверь видна была большая картина, висящая в коридоре: на траве в непристойной позе лежала женщина, к ней, пригнув к земле рога, спускался с горы бык.

Когда Катерина Саввишна тихонько открывала входную дверь — громко звякнула цепочка. Затаив дыхание, Катерина Саввишна выскочила за дверь и едва не сбила сидящую возле двери женщину. Женщина вскочила, и она узнала вчерашнюю Гретхен. Она, наверное, спала возле двери, прислонившись к перилам, — лицо ее было заспанным, бледным и очень сердитым. Она казалась старше и не такой красивой, как вчерашним вечером. Ниже, на лестничной площадке, стоял, прислонившись к стене, вчерашний лысый и маленький. Не дожидаясь лифта, Катерина Саввишна побежала по лестнице вниз.

— Дрянь! — громко выкрикнула ей вслед Гретхен. — Дрянное дрянцо!

В семь часов вечера в последний четверг апреля месяца в общем вагоне пассажирского поезда Москва — С… сидела женщина лет тридцати, с лицом растерянным и усталым. Когда поезд тронулся, женщина вышла в тамбур и долго смотрела на большое яркое зарево над городом. Когда небо стало темным, женщина возвратилась в вагон, устроилась на верхней полке и, заложив руки за голову, смотрела на синий свет ночника, скользящий за окном вровень с поездом, до тех пор, пока не заснула; Женщину звали Катериной Саввишной, она два дня пробыла в Москве и теперь возвращалась домой, в К…

Выйдя утром из квартиры Векшина, Катерина Саввишна нашла такси и приехала к тете Жанне. Дяди Жоржегора не было дома, не было дома и чемодана с тюльпанами. Катерина Саввишна не стала его дожидаться, а, наскоро рассказав тете Жанне историю о подруге, живущей за городом, и о телефонном разговоре с мужем, потребовавшим будто бы немедленного ее возвращения, и отказавшись от жидкого чая в хрустальном стакане, простилась, взяла чемодан и отправилась на вокзал. Она взяла билет на ночной поезд в общий вагон и, дожидаясь поезда, долго сидела в привокзальном скверике. С досадою глядела она теперь на снующих по привокзальной площади людей, обегающих друг друга с таким равнодушием, будто это деревья в лесу; с досадой глядела она и на тихие закрытые, занавешенные окна домов, окруживших привокзальную площадь, хоронящих от людских глаз все, что за ними. Она с враждой вспоминала чинную, сиротскую, без детей и животных, чистоту тети Жанниной квартиры, как и пыльное пустое запустение квартиры Векшина; с нежностью думала она сейчас о живом, уютном беспорядке своей крошечной квартирки, о размеренном надежном характере своего мужа, вспоминала с ласкою забавные гримаски и словечки девочек, светлое оконце на своей кухоньке, в котором когда-нибудь непременно появится другой, незнакомый ей В. С. Векшин.

Дожидаясь поезда, Катерина Саввишна то и дело вскакивала со скамейки, бежала в здание вокзала, к окошку справочного бюро, — ей все казалось, что поезд в С… непременно задержат или отменят и ей придется еще не один день пробыть в этом непонятном ей городе.

Ночью в поезде ей снились огромные укропные усы маленького, и много голосов на разные лады повторяли страшные слова Гретхен: «Дрянь! Дрянцо! Дрянь…» Утром в поезде Катерина Саввишна пила жидкий остывший сладкий чай с сухарями. Напротив нее у окна сидела молодая женщина с маленьким худеньким мальчиком лет двух на коленях. Когда Катерина Саввишна взглянула на нее, у женщины сделалось задорное веселое лицо, она хитро взглянула на мальчика, наклонилась к нему и спросила, нарочно сильно картавя: «Скази-ка, Николенька, сто делает нас дедуска, когда влезает на песку?» Мальчик поморгал белесыми, будто седыми, ресницами и протянул тонко: «Пу-у…» Женщина засмеялась, погладила мальчика по белой голове, взглянула на Катерину Саввишну с гордостью в простодушных глазах и снова наклонилась к мальчику: «А скази-ка, Николень-ка, сто делает нас дедуска, когда слезает с пески?» Мальчик поднял вверх совсем белые, невидные брови я протянул басом: «Пу-у…» Женщина опять засмеялась и с гордостью взглянула на Катерину Саввишну. Засмеялась и Катерина Саввишна. Поезд все быстрее увозил ее в К…

За окном не было и следа вчерашней сильной московской грозы. Не было и той робкой, еле заметной дрожащей зелени, которую видела она по дороге в Москву. Леса, сады, холмы, луга и огороды — все зеленело густо, сильно, будто бы навсегда, и только в садах под деревьями было бело от опавших яблоневых и вишневых цветов; лепестки их лежали на траве под деревьями так густо, что казались снегом — первым предвестником будущей отдаленной долгой и темной зимы… Близ деревень за поездом бежали мальчишки, они свистели вслед поезду и махали прутами. А вот у колодца замерла девушка в летнем цветастом платье и, загородив глаза ладонью, смотрела на проносящийся мимо поезд. Катерина Саввишна хотела помахать девушке, но девушка уже скрылась за холмом.

АНЕЧКА И ШЕНЕЧКА

То лето было самым счастливым в жизни Анечки Тумановой. Наверное, каждой женщине выпадает лето, о котором она вспоминает всю жизнь с пронзительной грустью.

На маленьком крымском пляже ведомственного санатория, покрытом мелкой разноцветной галькой, очень красивой за полоской прибоя, отгороженном от общих пляжей двумя металлическими густыми заборчиками, похожими на невод, а с третьей стороны прилегающем к большому наружному парку санатория с яркими, пышными южными цветами и экзотическими субтропическими деревьями, через который на ведомственный пляж тогда еще могли проникнуть все, кто хотел, — Анечка Туманова была царицей бала, вернее — царицей пляжа, еще вернее — мисс мыс Т…