Фол последней надежды
Шрифт:
А потом однажды заглянул к нам в спальню в день нашего рождения. Мы с братом лежали в его постели, крепко обнявшись, и плакали. Я рыдала, а Бо только шмыгал носом, так что на двоих можно считать, что — плакали. Я тогда разглядела полоску света из коридора и услышала папин тяжелый вздох.
Помню, это был наш девятый день рождения. И девятый год без мамы. Мы отмечали с тортом и друзьями, включая, кстати, Громова. А ночью мучились за этот праздник чувством вины. Помню, как Бо сказал «она была бы рада, что мы вместе, и что хорошо провели этот день». А я побежала к нему в постель, захлебываясь
С тех пор папа ни разу не сделал нам замечание по поводу спальных мест.
Сглатываю комок в горле, глядя на спящего брата.
Мы друг за другом смотрим, мам.
Тихо вылезаю из-под одеяла, отключаю будильник, который, как обычно, опередила. На цыпочках иду в ванную, хотя Бо не проснулся бы и от пушечного выстрела. Мою голову, потому что вчера мне было, конечно, не до того. Пока стою, уперевшись подбородком в грудь, смотрю за водой, которая стекает по моему телу. Стройная же! Конечно, претензии к фигуре у меня есть, как и у всякого подростка, но в целом я знаю, что выгляжу хорошо. И почему тогда чертов Громов столько лет этого не замечает?
Ехидный голос подсознания подсказывает: «может быть, потому что за оверсайз футболками и драными джинсами невозможно это разглядеть?».
Я сердито намыливаю голову. Ответить мне нечего.
Сушусь, укладываюсь, крашусь, все делаю на автомате. Не сдержавшись, над одним веком клею три стразы, продолжая яркую стрелку. Все эти блестки и камушки в макияже — моя слабость.
Потом выхожу и на пороге спальни радостно гаркаю:
— Подъем, брат!
Бо вздрагивает и зарывается глубже в одеяло:
— Просил же не орать по утрам.
— Так иначе ты не просыпаешься. Вставай, я завтрак сделаю. Омлет, яичница, бутерброды?
Знаю, что разговоры о еде и необходимость выбирать обычно его бодрят.
Он неразборчиво мычит, ерзает под одеялом и наконец выдает:
— Омлет с помидорами.
— Будет сделано, мой господин, — ерничаю, орлиным глазом следя за тем, чтобы он все-таки поднялся.
Бо садится и недовольно хмурится, как будто это я виновата в том, что утро вообще наступило. Говорит:
— И бутерброд тоже. С поджаренным хлебом.
— Окей.
Теперь можно не беспокоиться, он действительно проснулся. Уже на кухне, занимаясь едой, и прислушиваясь к перемещениям брата, я позволяю себе вспомнить вчерашний день. Рада ли я? Скорее напугана до чертиков. Мы с Ваней вчера точно стали ближе, но вдруг непробиваемый Громов уже пожалел об этом? Или, что еще хуже, не считает это чем-то важным.
Перекладываю омлет в тарелку и хмурюсь, глядя в окно. Солнце радостно подсвечивает кроны деревьев, которую я вижу с пятого этажа. Я почему-то не разделяю позитива этого теплого мая. Слишком сильно переживаю, что что-то может пойти не так.
В дверях появляется Бо, растирая голову полотенцем:
— Пахнет вкусно.
— Еще бы! — взмахиваю рукой с кулинарной лопаткой и отвешиваю брату карикатурный поклон. — Ведь это все для вас, милорд.
— Ой, знаешь, — отмахивает он, усаживаясь за стол и на ходу уплетая омлет.
Я улыбаюсь и включаю кофеварку, которую папа подарил нам на последний день рождения. Капсульная и маленькая, но
я нежно ее люблю.— Будешь кофе?
— Да, латте успеваешь сделать?
Давлю в себе желание вкинуть очередную шутку про «господина» и просто киваю.
Достаю капучинатор, заливаю молоко, ставлю на плиту. Мне даже нравится, что он у нас вот такой, в котором все нужно делать вручную, и взбивать пенку тоже. Короче, люблю кофе, как вы поняли. Только не сильно в нем разбираюсь. Как и во всем в этой жизни.
— Так ты вчера была с Громовым? — вдруг спрашивает Бо.
Вопрос почему-то удивляет. Хотя глупо, наверное, было ждать, что брат забудет о вчерашнем разговоре.
Проверяю температуру молока, зачерпнув его чайной ложечкой. Еще слишком холодное. Как сердце Вани.
— Да.
— Что делали?
— Гуляли, — отвечаю, чуть помедлив.
— Энж, я так не люблю, когда ты мне врешь, просто трындец! Знаешь же, что я вижу, зачем каждый раз делаешь?
Я передергиваю плечами, снова проверяя молоко:
— Не знаю.
Брат раздраженно выдыхает. Смотреть на него не хочу, слишком стыдно.
Он торопит:
— Так что?
— Не могу сказать пока, — говорю и вижу, как меняется лицо брата, поэтому тараторю дальше, — Бо, правда пока не могу! Ваня попросил. Боже, это тоже не нужно было говорить. Слушай, я все расскажу, только чуть позже.
Я прислоняю ладони к пылающим щекам и беспомощно смотрю на брата. Он же, наоборот, улыбается.
Указывает мне на плиту, и я понимаю, что молоко уже готово. Торопливо начинаю разливать его по кружкам и взбивать пенку, выливая ее сверху. Слышу, как он говорит мне в спину:
— Не паникуй, Энж. Он тренит, да?
Вздрагиваю, но все равно доношу две кружки до стола в целости. Присаживаюсь рядом и поднимаю на Бо взгляд:
— Можно я не буду отвечать?
— Можно, — он отпивает кофе с невозмутимым выражением лица, — очень вкусно. Ты в пижаме пойдешь сегодня в школу, я правильно понимаю?
— Да, это лучшее в моем гардеробе!
Но сама уже бегу в спальню. Даже удивительно, насколько Бо иногда бывает проницательным. Стефаня говорит, что это у него от мамы. Она всегда читала людей вот так запросто, даже не как открытые книги, а как что-то, что можно сходу деликатно пощупать, разложить на детали, а потом починить. Кажется, она была именно такая. Жаль, что я сама никогда не узнаю.
К школе я подхожу, конечно, уже на нерве. Жду, что встретим Громова на повороте, но его там нет. Разочарование почему-то топит мою голову. Было бы глупо ждать, что он будет стоять тут ради нас. Может быть, он проспал. Или пришел раньше. Мы ведь ни о чем не договаривались!
А может быть, стоило? Может, я теперь могу писать ему и назначать встречи так, как будто мы друзья? Иногда, честное слово, я ненавижу этот сложный мир.
На крыльце меня, как это часто бывает, встречает Абрикосова. Мы обнимаемся, и я прижимаюсь к ней с большим облегчением. Будто напитываюсь какой-то энергией, светлой и наполняющей.
В это время шепчу ей на ухо:
— Мне есть что рассказать.
И тут же чувствую ужасающий стыд. Я ведь обещала никому не говорить! Мне нужно было промолчать. Ну что я за дура!