Фома Гордеев

– Ну, я этого не понимаю...- качая головой, сказал Фома.
– Кто это там о моем счастье заботится? И опять же, какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела... на тех, что вот обедали...

– Это не люди!
– категорически объявила Люба.

– Да уж я там не знаю, кто они по-твоему, но только видно сразу - место свое они знают. Ловкий народ... развязный...

– Эх, Фома!
– огорченно воскликнула Люба.
– Ничего ты не понимаешь! Ничто тебя не волнует! Ленивый ты какой-то...

– Ну, поехала! Просто я еще не. осмотрелся...

– Просто ты - пустой, - объявила Люба решительно и твердо.

– В душе моей ты не была...- возразил спокойно Фома.
– Дум моих ты не знаешь...

– О чем тебе думать?
– сказала Люба, пожимая плечами.

– Эко! Один я? Это раз... Жить мне надо? Это два. В теперешнем моем образе совсем нельзя жить - я это разве не понимаю? На смех людям я не хочу... Я вон даже говорить не умею с людьми... Да и думать я не умею...- заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.

– Читать нужно, учиться нужно, - убедительно советовала Люба, расхаживая по комнате.

– В душе у меня что-то шевелится, - продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, - но понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит... дело всё... и умно... Но не привлекает меня... Те люди куда интереснее для меня.

– Да аристократия-то?
– спросила Люба.

– Да...

– Там тебе и место!
– с презрительной улыбкой сказала Любовь.
– Эх ты! Разве они люди? Разве у них есть души?

– Почему ты знаешь их? Ведь незнакома...

– А книги?

Горничная внесла самовар, и разговор прервался. Люба молча заваривала чай, Фома смотрел на нее и думал о Медынской. С ней бы поговорить!

– Да -а, - задумчиво заговорила девушка, - с каждым днем я всё больше убеждаюсь, что жить - трудно... Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю жизнь людей грабить, пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу быть личностью... я - личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит... Бежать? Не хватает храбрости... Что же мне делать?

Она сжала руки и поникла головой над столом.

– Если бы ты знал, как противно всё... Ни души живой вокруг... С той поры, как умерла мать, -отец всех разогнал. Иные уехали учиться... Липа уехала. Она пишет: "Читай!" Ах, я читаю!
– с отчаянием в голосе воскликнула она и, помолчав секунду, тоскливо продолжала: - В книжках нет того, что нужно сердцу... и я не понимаю многого в них... Наконец, мне скучно... скучно мне читать всегда одной, одной! Я говорить хочу с человеком, а человека нет! Мне тошно... живешь один раз, и уже пора жить... а человека всё нет... нет! Для чего жить? Ведь я в тюрьме живу!

Фома слушал ее речь, пристально рассматривая пальцы свои, чувствовал большое горе в ее словах, но не понимал ее. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он не нашел, что сказать ей, кроме слов, близких к упреку:

– Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя, а меня учишь: читай!..

Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба.

– О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе всё опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу!

Она, вся красная, так гневно смотрела на него и говорила так зло, что он, удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила с ним так.

– Что это ты?
– спросил он ее.

– И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мертвый, пустой... как ты будешь жить? Что ты дашь людям?
– вполголоса и как-то злорадно говорила она.

– Ничего не дам, пускай сами добиваются...- ответил Фома, зная, что этими словами он еще больше рассердит ее.

Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушать ее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.

На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.

– Накинулась ты на меня, - сдержанно заговорил Фома, - чего ради? Непонятно...

– Не хочу я с тобой говорить!
– сердито ответила Люба.

– Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?

– Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство...

– А я тут при чем?
– спросил Фома

– Ты - не лучше других...

– И за то виноват пред тобой?

– Ты должен желать быть лучше...

– Да разве я этого не желаю?!
– воскликнул Фома.

Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-то задребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:

– Отец...

– Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, - сказал Фома.
– Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...

– А! Детишки мои, сизы голуби!
– воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях.
– Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!

Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил:

– О чем больше ворковали?

– Так, о пустяках разных, - ответила Люба.

– Да разве я тебя спрашиваю?
– искривив лицо, сказал ей отец.
– Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...

– Про обед рассказывал я ей, - перебил Фома речь крестного.

– Ага! Та -ак... Ну, и я буду говорить про обед... Наблюдал я за тобой давеча... неразумно ты держишь себя!

– То есть как?
– спросил Фома, недовольно хмуря брови.

– То есть так-таки просто неразумно, да и всё тут. Говорит, например, с тобою губернатор, а ты молчишь...

– Что же я ему скажу? Он говорит, что потерять отца-несчастье... ну, я знаю это!.. А что же ему сказать?

– "Так как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство, не ропщу..." Так бы сказал или что другое в этом духе... Губернаторы, братец ты мой, смирение в человеке любят.