Фома Гордеев

По обыкновению Маякин увлекся было изложением своей философии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фома тупо посмотрел на него -и странно закачал головой...

– Отстань от меня!
– жалобно попросил Фома.
– Всё ваше! Ну - чего еще вам?

Все внимательно прислушивались к его речам, и в этом внимании было что-то предубежденное, зловещее...

– Жил я, - говорил Фома глухим голосом.
– Смотрел... Нарвало у меня в сердце. И вот - прорвался нарыв... Теперь я обессилел совсем! Точно вся кровь вытекла...

Он говорил однотонно, бесцветно, и речь его походила на бред...

Яков Тарасович засмеялся.

– Что же, ты думал языком гору слизать? Накопил злобы на клопа, а пошел на медведя? Так, что ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебя теперь- эх!

– А все-таки, - вдруг уверенно и громко сказал Фома, и вновь глаза его вспыхнули, - все-таки - ваша во всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всё стеснили... от вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас, а все-таки -правда! Вы -окаянные! Будь вы прокляты все...

Он забился на стуле, пытаясь освободить руки, и закричал, свирепо сверкая глазами:

– Развяжите руки!

Его окружили теснее; лица купцов стали строже, и Резников внушительно сказал ему:

– Не шуми, не буянь! Скоро в городе будем... Не срамись да и нас не срами... Не прямо же с пристани -в сумасшедший дом тебя?

– Да -а?!
– воскликнул Фома.
– Так вы меня в сумасшедший до-ом?

Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой.

– Веди себя смирно, -развяжем!..
– сказал кто-то.

– Не надо!
– тихо заговорил Фома.
– Всё равно... И речь его снова приняла характер бреда.

– Я пропал... знаю! Только -не от вашей силы... а от своей слабости... да! Вы тоже черви перед богом... И -погодите! Задохнетесь... Я пропал -от слепоты... Я увидал много и ослеп... Как сова... Мальчишкой, помню... гонял я сову в овраге... она полетит и треснется обо что-нибудь... Солнце ослепило ее... Избилась вся и - пропала... А отец тогда сказал мне: "Вот так и человек: иной мечется, мечется, изобьется, измучится и бросится куда попало... лишь бы отдохнуть!.." Эй! развяжите мне руки...

Лицо его побледнело, глаза закрылись, плечи задрожали. Оборванный и измятый, он закачался на стуле, ударяясь грудью о край стола, и стал что-то шептать.

Купечество многозначительно переглядывалось. Иные, толкали друг друга под бока, молча кивали головами на Фому. Лицо Якова Маякина было неподвижно и темно, точно высеченное из камня.

– Может, развязать?
– прошептал Бобров.

– Нет, не надо...- вполголоса сказал Маякин.
– Оставим его здесь... а кто-нибудь пусть пошлет за каретой... Прямо в больницу...

Он пошел к рубке, тихо сказав:

– Постерегите... как бы, чего доброго, в воду не прыгнул...

– А -жалко парня!..
– сказал Бобров, посмотрев вслед ему.

– Никто в дурости его не повинен!..
– хмуро ответил Резников.

– Яков-то...- кивнув головой вслед Маякину, шёпотом сказал Зубов.

– Что Яков? Он тут не проиграл...

– Н -да -а... он теперь... опечет!..

Их тихий смех и шёпот сливались со вздохами машины и, должно быть, не достигали до слуха Фомы. Он неподвижно смотрел пред собой тусклым взглядом, и только губы у него чуть вздрагивали...

– Сын к нему явился...- шептал Бобров.

– Я его знаю, сына-то, - сказал Ящуров.
– Встречал в Перми...

– Что за человек?

– Деловой... Большим орудует делом в Усолье...

– Стало быть - этот Якову не нужен... Н -да... вон оно что!

– Глядите - плачет!

– О?

Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы... Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое от слез лицо его с опущенными книзу углами губ и тихо, молча стали отходить прочь от него...

И вот Фома остался один со связанными за спиной руками пред столом, покрытым грязной посудой и разными остатками пира. Порой он медленно открывал тяжелые опухшие ресницы, и глаза его сквозь слезы тускло и уныло смотрели на стол, где всё было опрокинуто, разрушено...

Прошло года три.

С год тому назад Яков Тарасович Маякин умер. Умирая в полном сознании, он остался верен себе и за несколько часов до смерти говорил сыну, дочери и зятю:

– Ну, ребята, - живите богато! Поел Яков всяких злаков, значит, Якову пора долой со двора... Видите - умираю, а не унываю... И это мне господь зачтет... Я его, всеблагого, только шутками беспокоил, а стоном и жалобами - никогда! Господи! Рад я, что умеючи пожил - по милости твоей! Прощайте, детушки... Живите дружно... не мудрствуйте очень-то. Знайте -не тот свят, кто от греха прячется да спокойненько лежит... Трусостью от греха не оборонишься -про это и говорит притча о талантах... А кто хочет от жизни толку добиться- тот греха не боится... Ошибку господь ему простит... Господь назначил человека на устроение жизни... а ума ему не так уж много дал - значит, строго искать недоимок не станет!.. Ибо свят он и многомилостив...

Умер он после краткой, но очень мучительной агонии...

Ежова за что-то выслали из города вскоре после происшествия на пароходе.

В городе возник новый крупный торговый дом под фирмой "Тарас Маякин и Африкан Смолин"...

За все три года о Фоме не слышно было ничего. Говорили, что после .выхода из больницы Маякин отправил его куда-то на Урал к родственникам матери.

Недавно Фома явился на улицах города. Он какой-то истертый, измятый и полоумный. Почти всегда выпивши, он появляется - то мрачный, с нахмуренными бровями и с опущенной на грудь головой, то улыбающийся жалкой и грустной улыбкой блаженненького. Иногда он буянит, но это редко случается. Живет он у сестры на дворе, во флигельке...

Знающие его купцы и горожане часто смеются над ним. Идет Фома по улице, и вдруг кто-нибудь кричит ему:

– Эй ты, пророк! Подь сюда!

Фома очень редко подходит к зовущему его, - он избегает людей и не любит говорить с ними. Но если он подойдет, - ему говорят:

– Ну-ка, насчет светопреставления скажи слово, а? Хе -хе-хе! Про -орок!