Фомо

Я пытался вспомнить о нем хоть что-то, и вспомнил вот что. Он вечно коверкал фразы. И злился, когда его не понимали. Он говорил не «Возьми трубку», а «Подними телефон», и когда ты подбегал, хватал телефон и поднимал как можно выше, он начинал махать руками, пытаясь выдавить из себя то, что хотел сказать, и не мог, и злился, и краснел.

Как-то мы с ним попали под дождь, когда ездили на пикник. Он, его жена и сын, я и моя жена. Мы стояли под навесом нашего фургончика – дома на колесах, смотрели, как рябеет озеро от капель дождя, как крохотные кружочки исписывают его, как узор, будто каляканья ручкой на полях тетради.

Мы с ним тогда сильно поругались и больше не виделись. Я больше не хотел слушать его монологи об ушной сере или непонятных черных катышках, которые появляются в разных частях тела. О том, что у него желчный пузырь в форме буквы S. И о том, как в детстве его учили морали.

Это был самый странный день в моей жизни. Кажется, я сказал ему какую-то ерунду, а он так близко принял все к сердцу, что полез в воду топиться прямо в одежде, под дождем. Нам пришлось вытаскивать его, и я насквозь промок и даже приболел.

Помню, после жена спросила меня: “Ты что, обиделся?”. А я ответил: “Конечно, нет! Я не обижен, я взбешен!”. По дороге обратно мы не разговаривали. Я не сказал ему ни слова, а он, сидя сзади с женой, которая бросала на меня гнетущие взгляды, делал вид, что меня не существует.

Странный он тип. Но сейчас, если бы мы встретились, то, наверное, общались бы как ни в чем не бывало. Я его не ненавидел, потому что мне было плевать на него. Он меня тоже. Он никого не ненавидел. Ему тоже было на всех плевать. Только этим мы и были похожи.

Жена все еще возилась в комнате, а я сидел на диване и даже не думал пойти к ней и помочь. А потом меня осенило, что так и нужно сделать, или хотя бы узнать, куда, зачем, когда. Но она вдруг затихла и пришла сама. Стерев пот со лба, она, переводя дыхание, сказала:

– Она звонила. Сказала, что он пропал вместе с маленьким сынишкой. Она переживает. Все из-за этой давки, наверное. Он зачем-то помчался в город, про какой-то сюрприз говорил, наверное, тоже хотели посмотреть и не вернулись домой…

Мне вспомнилось лицо. То лицо, что промелькнуло в толпе. Неужели это был он?

– Поэтому мы едем к ней. Нельзя оставлять ее одну, нужно поддержать.

– А я зачем? – спросил я.

– А зачем тебе оставаться?

– И то, и то – бессмысленно.

– Нет. Ты поможешь мне тащить чемодан, если поедешь. А если нет – будешь сидеть дома просто так, без дела. Это же ужасно!

– Неописуемо – сказал я, закатив глаза и вставая с дивана.

– Собирайся.

– Иду – покорно сказал я – иду.

III

Солнце слепило глаза, и я опустил… эту штуку, которая над лобовым стеклом. Никогда не задумывался, как эта штука называется. Или просто забыл. Но у нее точно есть какое-то название, даже если я об этом не знаю. Нужно же как-то ее обозначить, ведь она выделяется из общего интерьера машины. Она – самое простое, что в ней есть. Даже странно, что в таком продвинутом мире есть вещи настолько простые. Странно не потому, что они есть, а потому, что, живя в сложном мире, учишься все усложнять, и такие вот нехитрые вещи вводят тебя в диссонанс времени. Как будто ты вдруг откатился на 50 лет назад. Сейчас у меня было именно такое чувство. Это мешало. Чуть-чуть.

На горизонте ни одной машины, только темно-серая прямая полоса, которая казалась слишком прямой и неестественной для такого пейзажа, разделенная надвое желтой линией. Впереди, темные, выставившие вперед свои неосвещенные полуденным солнцем стороны, высились горы. В них темно-серая прямая полоса растворялась. И это тоже было странным. Только что я сидел на диване, это было совсем недавно, а теперь я здесь, еду в машине по неестественно прямой темно-серой полосе. И меня начинает нести. В такие моменты кажется, что сходишь с ума.

А справа и слева от темно-серной полосы – желтые пустыри, почти пустыни, по которым обычно перекатываются перекатистые перекатиполе. Одно перебежало нам дорогу – больше никакого движения. Но я то знаю – за каждым камнем сидит ящерица, испугавшаяся шума мотора, и как только мы пронесемся мимо, она вылезет и будет сидеть на камне, греясь на солнце. А если ее схватить за хвост, она дернется и убежит, оставив хвост тебе на память. Он будет дрыгаться у тебя в руке, а потом постепенно повиснет, как шнурок.

Вообще эти пустыри-почтипустыни кишат всякой живностью, которая не вылезает на поверхность, когда ты рядом. Потому что ты человек. Животные будто бы устроили человечеству бойкот – не зовут его ни на какие вечеринки. Устраивают свои, закрытые, на которые человека не приглашают. Поэтому все интересное происходит без него. А когда он вдруг появляется – все прячутся, чтобы он не заметил их и не упросил принять его к себе. Хотя, он все равно ничего не поймет – он же человек. Куда ему.

Скучный пейзаж. Унылый и скучный. Мне такой по душе. Никаких излишеств. Минимализм в чистом виде. Простор. Свобода. Синонимы. Короткие предложения. Вы понимаете.

Кактусы и сухая трава – больше на них ничего не росло. Ну, разве что еще температура – было дико жарко. И становилось еще жарче. Через открытые окна нас хлестал ветер, так что пришлось держать их закрытыми, а вентилятор на приборной панели пришлось выключить. Он жужжал – и все. Было душно.

А горы все не приближались. Сколько бы мы ни ехали, казалось, что едем мы по беговой дорожке, которая все время уходит назад. В окнах проносились кактусы. Один слева показался мне знакомым – он был… как бы сказать… идеальным кактусом. Такими их рисовали в мультиках. Прямые закругленные углы, ровные стволы, зеленый цвет. Он был точно как нарисованный. И я приковал к нему взгляд – или не я, а та неизмеримая, неизвестная сила, которая заставляет нас делать всякие вещи.

Он приближался, я смотрел на него, и когда он был совсем близко, а голова моя повернулась на 90 градусов, он в мгновение исчез в окне, и я увидел ее. Она сидела в соседнем кресле, подперев рукой голову и недовольно и устало всматриваясь вдаль. Прядь ее волос выбилась и прилипла ко лбу, нижняя губа недовольно выдвинулась, брови нахмурились и собрали кожу на лбу в рельеф горной местности. Все это в скупе давало образ недовольной и вечно ворчливой девчонки.

Она была жутко милой. И особенно красивой.