Фонарщик

— У детей проституток есть некая дегенеративная жилка. Испорченность нервов.

— Да, — согласился Гроувс, обрадовавшись слову «испорченность», от которого было совсем недалеко до «порочности».

— Эта испорченность действует на систему как инфекция. А дочь, о которой вы говорите, тоже проститутка?

— Мне, во всяком случае, об этом неизвестно.

— Она живет в воздержании?

— Этого, — смущенно сказал Гроувс, — я не могу сказать.

— Но она похожа на уличную девку?

— Она похожа на… наоборот. На какой-то стадии она была монахиней.

При этих словах наверху послышался шум — топот женских каблуков, — Штельмах встал, плотнее прикрыл дверь, вернулся на место, откашлялся и почему-то торопливо продолжил:

— Монахиней, говорите? У нее есть особые друзья?

— Особые?

— Монахини, они известны тем, что имеют, так сказать, особых друзей.

Гроувс не совсем понял, что он имеет в виду, но заметил, что доктору явно приятно говорить об этом.

— Она уже не монахиня, — сказал он.

— Вы уверены, что у нее нет особых друзей?

— Мне ничего не известно ни о каких друзьях.

Штельмах был несколько разочарован.

— Бледная?

— Даже очень.

— Выглядит усталой? Темные круги под глазами?

— Да.

— И носит плотно облегающую, туго зашнурованную одежду?

Гроувсу всегда казалось, что очень туго, и он неопределенно кивнул.

— И у нее нарушен менструальный цикл?

— Боже мой, — сказал Гроувс, пытаясь представить, как он задает Эвелине подобный вопрос, — какое это имеет значение?

В ответ на что Штельмах утомленно вздохнул, хорошо знакомый с такой реакцией.

— Это все симптомы современной болезни, — объяснил он, откидываясь в кресле и теребя подтяжки, — о чем я очень подробно написал. Женщины, воспитанные на дешевых романах и бульварных сплетнях. Крепкий кофе, сахар и пряный хлеб. Обтягивающая одежда. Нездоровые перепады жары и холода в северных городах. Испорченный воздух и пыль. Все это вызывает дисбаланс нервной системы. А дисбаланс приводит к нарушениям в работе желудочно-кишечного тракта, сбоям менструального цикла, перепадам в настроении, к нервозности, душевным расстройствам. Вот в чем заключается причина ментальной нестабильности женщины, которая часто сочетается с дегенеративной порочностью и наследственным нравственным вырождением. — Его глаза вспыхнули. — Я могу еще кое о чем вас спросить?

Гроувсу оставалось только признать, что доктор все-таки знает свое дело. Он действительно на удивление ловко сорвал с Эвелины глянцевую оболочку и обнажил ее неисправный внутренний механизм.

— Да, — сказал он. — Спрашивайте.

Штельмах погладил подбородок.

— У этой женщины бывают апоплексические припадки? Судороги?

— Иногда она как помешанная.

— А бывают конвульсии? Провалы в памяти? Галлюцинации?

— В моем присутствии не было.

— Чем она зарабатывает, если у нее нет мужа?

— Она работает в книжном магазине.

— А до этого?

— Мыла посуду. Делала спички.

— Спички! — Штельмах многозначительно опустил голову.

— Да. Это важно?

— Такие люди дышат испарениями фосфора и страдают галлюцинациями, инспектор. Эта женщина, она принимает какие-нибудь медицинские препараты? Настойку опия? Морфий?

— Во всяком случае, мне об этом неизвестно…

— Ходит к врачу?

— Я не спрашивал.

Штельмах был недоволен.

— Вам непременно нужно все выяснить, инспектор. Трудно сделать правильные выводы, не имея полной картины.

Гроувсу это не понравилось. Штельмах как будто намекал, что он что-то упустил.

— Если вам еще неизвестно, — сказал он, — сам лорд-мэр заявил, что это дело уникальное в истории нашего города. Я лично руковожу его расследованием и здесь только потому, что мой долг проверить все версии. Вас мне настоятельно рекомендовали.

— Главный инспектор Смит? — Штельмах даже потеплел, что вызвало еще большее раздражение Гроувса.

— Да, он, — сказал Гроувс и шумно вздохнул. — Послушайте, я могу рассчитывать на то, что вы сохраните тайну?

— Я давал профессиональную присягу.

— Я подозреваю, — заявил инспектор, — что женщине, о которой идет речь, свойственна не просто порочность, не просто неустойчивость, но способность к проявлению невероятной силы и ярости, крайней агрессивности, и именно это я хотел бы выяснить.

Штельмах подумал.

— Вы говорите, что обычно она производит впечатление болезненной особы, так?

— Чаще всего именно так, — подтвердил Гроувс, — как я уже сказал.

Наверху послышался шум, и Штельмах наклонился в кресле.

— Это может быть обманчиво, инспектор, — прошептал он, как будто опасаясь, что приговор услышат наверху. — Маска, понимаете? Этот слабый пол очень хитро скрывает свою силу, они поднаторели в этом. Женщина, о, она окутывает себя пеленой утонченности и добродетельности, но по сути прирожденный хищник. В жару она пускает в ход веер, в дождь не может перешагнуть лужу, хотя на самом деле выносливее мужчины. С виду невинность, в голове она постоянно плетет интриги. Однако силу она использует не в благородных целях. Энергию, с помощью которой мужчина творит и созидает, женщина направляет на раздоры и разрушение. Она великий обманщик.

Гроувс похолодел и спросил себя, сознательно ли Штельмах произнес последнюю фразу.

— Но иногда женщина сама кое-чего не осознает, — продолжал врач. — В обществе она постоянно играет спектакль, она продолжает играть его каждую ночь, она пытается подавить свои инстинкты, задавить свою беззаконную природу и становится неуправляемой, она постоянно возбуждена. Женщина в состоянии истерики часто способна на невероятные вещи. Вы бывали в психиатрических лечебницах, инспектор?

— Я был в сумасшедшем доме.

— Тогда вы знаете, что умалишенные женщины царапаются и дерутся, как дикие звери, — на такое не способен ни один мужчина; жизнь лечащего врача просто подвергается опасности.

Штельмах расстегнул рукав — быстро, как будто опасаясь, что его застукают, — и вытянул очень волосатую руку с синеватыми следами зубов.

— Я работал в больнице, инспектор, и был тогда сильнее, чем сейчас, но эта женщина, она была как волк, ее невозможно было оттащить.