Фонд последней надежды
Шрифт:
Олег с трудом дождался конца занудливого действа. Наконец, софиты вспыхнули, актёрки раскланялись, и Лета пригласила гостей на фуршет. На шатких столиках были расстелены газеты, а на газетах стояли пластиковые тарелки с советскими бутербродами (бородинский хлеб, шпроты, огурец) и пиво. Вот так фуршет… Сволочь эта Виолетта Енькина, дешёвка и вымогательница. Впрочем, Олег не мог не отметить, что зрители, кажется, были довольны духом подпольного андеграунда, а может, просто соскучились по пионерской простоте закусона.
Актрисы, спешно переодевшись за кулисами, расхаживали среди жующих гостей в нарядах из алого тюля, с расписными целлофановыми пакетами на головах. Они мимически изображали диковинных
«Что же там случилось, — размышлял Олег, — почему Асе нахамили эти мальчишки, а главное — что здесь делает этот чёртов Толстоевский?! Мало того, что Жорка проклятый вокруг тусуется, так ещё и его импотентское величество в линялом фраке пожаловали!»
Олег как раз заприметил асину фигурку возле стола, но тут проклятая м-артовская бабища, под свист и улюлюканье товарок, павианом прыгнула ему на грудь.
— Эй, парниша… — картавя, прошептала она. — Возьми меня… На руки… Ах! — она ловко задрала ноги в сетчатых чулках и гортанно заухала.
Гос-споди… Олег мгновенно усадил бабищу на ближайший стул и быстрым шагом направился к фуршетному столу.
Что это он себе позволяет? Что за цирк?! М-артовских кошек на руках носит?!
Да ей-то что.
Пионерская вечеринка продолжалась. Асе казалось, что все на неё смотрят, сплетничают и смеются. Вот, блин, навязались же на её голову три болвана. Коршунов и Жорка повсюду за ней таскались, наваливали ей с двух сторон еды на тарелку, совали две бутылки пива и две пепельницы. Влад, хмурясь, как Зевс-громовержец, прожигал её взглядом из другого конца подвала. Наконец, Майра словила асины молчаливые сигналы, подошла.
— Ась, там тебя Гулька спрашивает… — она стрельнула глазами в Жорку, в Олега.
Ася благодарно ей улыбнулась. Коршунов и Непомнящий сцепились на предмет того, кто её отвезёт домой. Ася обернулась и с яростью прошипела:
— Слушайте, вы… Домой еду с мужем. Отвалите.
Глава 26. ЖЖ. Записки записного краеведа. 9 января
«…Вчера писать не мог… Моё возвращение в Крестьянский дом было ужасным…
…Сизые лучи фонарей скользят по наледи на асфальте… Я медленно иду в свой временный дом… В душе — мрачная болезненная яма… Колет в левом боку в такт каждому шагу… Дышать становится всё труднее, и я останавливаюсь, замираю, как покрытый илом и песком древний сом на отмели — открывая и закрывая рот, едва расправляя свои жалкие старые жабры… Улица — знакомая и незнакомая — качается в дыму и звёздной пыли… Прохожих нет… Да… Зоркий — лицемерная сволочь, застёгнутая на все пуговицы, мучает, мучает воспоминаниями, тоской, невыразимой печалью потерь…
Мама, худая, нервная, с бездонными печальными глазами… Бранит за сгоревший чайник (зачитался „Мифами Древней Греции“)… Беременная Анечка выбивает ковёр во дворе… Сын Ванечка, смешной, хохластый, принёс первую двойку и безутешно рыдает под кроватью… Дядя Серёжа, мой несостоявшийся отчим, подбрасывает меня на руках — к облакам… Я — маленький, гордый, ликующий, ору во всю мочь… Футбольный мяч летит мне прямо в лицо — четыре выбитых зуба накануне первого сентября…
Дочка Танечка знакомит нас со своим будущим мужем… Анечка закручивает банки с огурцами… Листья дикого дачного винограда, пронизанного бессмертным азиатским солнцем, гладят руки и плечи… Струи фонтанов… Крыша старого дома в пригороде… Развалины казачьей крепости… Пушки в парке… Голуби у Собора…На глаза набегают слезы, действительность распадается на радужные кусочки, что из них — сейчас, а что — прошлое?..
Я в бессилии припадаю к могучему стволу… Шершавая кора колет кончики пальцев… Я успокаиваюсь… Мучительная икота сердца спадает…
Собравшись с силами, снова иду.
Поворот… Ещё поворот… Впереди, совсем близко — проспект, залитый светом фар… Ну, Ростик, ещё немного… Там отлежишься… Валокордину хлебнёшь… Ничего… Давай… Давай…
Светофор. Медленно обхожу ворчащие автомобильные рыла… До стеклянных дверей остаётся всего ничего. Но шаги мои замедляются… И не одышка, не тахикардия, не артрит тому виной… Что-то тяжкое, тёмное, безглазое облаком наползает на меня из гостиницы… Течёт, как мазут, по мёрзлому асфальту… Дышит смертью… Неотвратимое. Как судьба.
Я… Знаю, точно знаю, что мне туда нельзя… Я разворачиваюсь, бегу мимо фасада Крестьянского дома… Обратно, к проспекту… Переночевать можно и у Алексея, одноклассника… Не выгонит же… Отговорюсь сердечным приступом… А завтра утром — в самолёт…
Ледяная стрела впивается в позвоночник. Я резко останавливаюсь. Волосы на затылке становятся дыбом: я нелепо шарю взглядом вокруг, помимо воли задираю подбородок и вижу сияющую золотом в ночи фигурку крестьянки в нише… Голова статуи медленно поворачивается, её пустые круглые глаза упираются прямо мне в переносицу… Я чувствую этот взгляд физически — как будто тяжёлый камень ложится на лоб, продавливает его, и толстая черепная кость трещит…
Дрожа всем телом, вновь вглядываюсь в статую… Она неподвижна. Я делаю несколько неверных шагов в сторону проспекта, не отрывая глаз от крестьянки… Сомнений нет! Золочёный идол поворачивает голову вслед за мной!
Сердце трепещет в груди… Изо рта помимо воли вырывается тонкий стон… Колени слабеют…
— Офигел, дед?! — взрывается громовой голос, и меня немилосердно пихают в бок. — Чё под ноги бросаешься?
Раздаётся визгливый подростковый хохот, и мимо меня проносится стайка тинейджеров, обдавая сладкими запахами пива и анаши…»
Поздним вечером прошлого дня Олег провожал Иванова в аэропорт. Московский профи остался, в целом, доволен приёмом и гонораром. Уже перед самой посадкой в зал ожидания ворвался запыхавшийся Артём, извлёк из пакета национальный бархатный халат с золотым позументом и треугольную шапку с отворотами, расшитыми речными жемчугами. Бережно накинув на широкие плечи москвича мойдодыровский дар, Артём в самых изысканных выражениях выразил ему признательность и глубокую благодарность от имени руководства Фонда и лично Балтабая Модадыровича. Иванов надменно кивнул. Так он и исчез в переходах аэропорта, похожий на экзотического Наполеона в кичливой треуголке, делающего ноги из степей Средней Азии.
Олег проводил его глазами, повернулся к Артёму и вдруг сказал:
— А что, Артём, может, пойдём треснем — по-нашему, по-бразильски?
И они упились текилы в аэропортовском баре до совершенно свинячьего состояния. Выйдя, обнимались, с содроганием вспомнил Олег, пели про девушку с Ипанемы и «Куба — любовь моя!» Олег взахлёб цитировал дона Хуана из любимой в детстве книжки Карлоса Кастанеды, Артём, подмигивая, намекал на братские поцелуи и хлопал по карману, где у него хранились аккуратно свёрнутые косячки в специальном винтажном портсигаре… Ужасный вечер ужасного дня закончился в девичьей светёлке Артёма, жившего вместе с престарелыми родителями.